Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
Анна обнаружила еще три капкана. Каждый раз при этом волк подскакивал в припадке дикой ярости, но до него понемногу доходило. На четвертый капкан он уже сам указал Анне, насторожив уши, вытянув хвост и обнажив клыки. При помощи палки она обезвредила зубастые клещи.
— Ты понял?
Он косился на нее, сидя на своих мощных задних лапах, его молчание выражало глубокое возмущение: «За кого ты меня принимаешь? Когда речь идет о жизни и смерти, я быстро соображаю».
Она еще поискала шарики, отравленные мышьяком или начиненные осколками стекла. Но таковых им на пути не попалось.
Они вернулись к реке, как домой. Там утолили жажду. Потом Анна попрощалась с волком:
— Пожалуйста, никогда больше не трогай мужчин, женщин, детей. Если ты пощадишь их, люди будут к тебе не так жестоки.
Когда она поднялась, волк, понимая, что она уходит, гордо, как любовник, не желающий признавать, что его покидают, первый побежал к лесу, оставляя отпечатки острых когтей.
Анна побрела в сторону Брюгге.
В течение нескольких часов, пока она шагала, слева от нее раздавался то хруст валежника, то шорох гальки; зная, что это волк, она соблюдала их безмолвный уговор и не подавала виду, что слышит. А волк, прячась в нескольких метрах от нее, делал вид, что не провожает ее.
Завидев Брюгге с его высокими стенами, узорными крышами и наводящей оторопь на путников огромной башней, Анна испытала двойственное чувство: хотя ее и радовала предстоящая встреча с близкими, она уже скучала о ночной лужайке, реке, близости зверя. Несмотря на опасность и трудности жизни в лесу, человеческому обществу она предпочитала жизнь на природе, там она себя чувствовала лучше, свободнее, и ничей осуждающий взгляд не лип к ее коже, не давил на плечи. Между небом и землей, вне гнетущих городских стен она задавала себе меньше вопросов, а в случае необходимости находила ответы.
Анна очистила платье от грязи, отерла башмаки, наскоро пригладила волосы, затем, переведя дыхание, прошла мимо стражи и вошла в город.
От тети Годельевы она ждала горьких упреков; она заставила волноваться добрую женщину и еще больше огорчит ее отказом рассказать о своих приключениях, поскольку никто не поймет ее отношений с волком.
Едва ступив на городскую площадь, она почувствовала на себе косые взгляды и расслышала шепот, становившийся все явственнее.
— Это она, — тихо сказал водонос.
— Нет, та постарше, — отвечал зеленщик, толкавший перед собой тележку.
— Да, это та девчонка, о которой все говорят, я давно ее знаю, — разрешил их спор рыбак.
Анна опустила голову и, глядя себе под ноги, ускорила шаг. Как же так? Они все еще не забыли? Неужели они будут обсуждать ее разрыв с Филиппом до скончания времен? А ей-то казалось, что месяц назад появление свирепого волка заставило забыть об ее истории. Она шла, втянув голову в плечи, упершись взглядом в мостовую, не видя больше фасадов зданий, отражавшихся в воде каналов, и так боялась встретиться глазами с горожанами, что несколько раз натолкнулась на кого-то из них.
Продержаться до дому. Никому не отвечать.
Послышался чей-то громкий голос:
— Это она! Это Анна! Которую пощадил волк!
Анна съежилась и подняла голову: Рубен, сын суконщика, организовавший облаву, взобравшись на бочку, показывал на девушку пальцем.
Вокруг нее столпились прохожие. Ее рассматривали.
Рубен возбужденно продолжал:
— Голодный волк готов был броситься на нее, но она его остановила! Она заговорила с ним! Он слушал ее. В конце концов она уговорила его не есть ее, и волк убежал в лес!
Женщины и дети с восхищением рассматривали Анну. Некоторые мужчины еще сомневались в правдивости происшедшего.
Рубен сменил тон и выражение лица; блеющим голосом он взволнованно пролепетал:
— Это чудо!
Кто-то в толпе опустился на колени. Все осенили себя крестным знамением.
Такая реакция повергла Анну в панику. Она дрожала перед жителями Брюгге, боясь их больше, чем волка.
14
29 февраля 1906 г.
Гретхен,
я сейчас расскажу тебе такую странную историю, что, может быть, ты мне не поверишь. Впрочем, если бы я сама не пережила этих событий, я…
С чего начать?
О моя Гретхен, по моему неровному почерку, по этим корявым буквам ты можешь судить о том, как дрожит моя рука. Мой мозг не в состоянии вместить более трех связных фраз. Я не могу прийти в себя после всего, что произошло. Не говоря уже о том, чтобы изложить все на бумаге…
Спокойствие. У меня получится. Итак…
Соберись с силами, Ханна, забудь о своем волнении и опиши все как было. Ладно, с чего начать? Ах, об этом я уже говорила. Боже мой, буду писать как придется, как само получится. Итак, в минувший понедельник подошел срок моего разрешения от бремени.
Живота огромнее моего Вена еще не видывала; за девять месяцев он выдался вперед, как орудийный снаряд; он опережал меня на несколько секунд, когда я входила в комнату, задыхаясь, подперев сзади руками поясницу. Вот уже несколько недель спина моя с трудом выдерживала такую тяжесть — мой мочевой пузырь тоже, — то есть, несмотря на счастье, которое я испытывала от этой беременности, я с нетерпением ждала разрешения от бремени.
По мнению женщин рода фон Вальдбергов, мой торчащий живот, без сомнения, предвещал рождение мальчика. Мой врач, доктор Тейтельман, считал, что его величина объяснялась образованием чрезмерного количества плаценты.
— Вы хорошо устроили вашего младенца, Ханна. Так же роскошно, как в вашем венском дворце. Биение его сердца едва слышно, только если очень внимательно прислушаться.
Он велел мне встать на весы.
— Невероятно… даже если смотреть только на стрелку весов, то можно предположить, что вы носите ребенка весом по крайней мере в шесть килограммов.
— Шесть килограммов?
— Да.
— А сколько обычно весит младенец?
— Нормальный — от двух до трех килограммов. Крупный — четыре, четыре с половиной килограмма.
— А мой — шесть?
Врач рассмеялся:
— Да, можно сказать, гигант.
Я принялась кричать:
— Это будет смертоубийство! Я никогда не смогу его родить! Роды будут ужасными… Разрежьте мне живот.
— Кесарево сечение? Нет, я не сторонник. По моему мнению, его следует делать только мертвым женщинам.
— А мне рассказывали, что…
— Да, Ханна, я в курсе. Конечно, мой коллега доктор Никиш успешно практикует его, поскольку в наше время антисептика и анестезия весьма усовершенствовались… Тем не менее…
— Доктор, сделайте кесарево! Позовите вашего коллегу Никиша. Пусть меня усыпят, вынут ребенка и снова зашьют.
— Велик риск инфицирования брюшной полости. А если начнется перитонит…
— О боже!
— Одна женщина из пяти умирает.
— Этот ребенок застрянет во мне, и мы оба умрем!
Он положил мне ладони на лоб. Он нахмурился, но глаза оставались ясными и добрыми.
— Успокойтесь, выслушайте меня, Ханна. Я не думаю, что ребенок весит шесть килограммов… Ваш вес имеет другую причину. Воды занимают у вас гораздо больше места, чем ребенок.
— Почему вы так думаете?
— Это очевидно! Когда я вас прослушиваю, я едва различаю плод.
Я облегченно вздохнула:
— Я доверяю вам, доктор.
Тейтельман ощупал мою спину и худые руки:
— Вы родите по-старинке, как все женщины в течение стольких тысячелетий. Вы без осложнений перенесли беременность, почему бы родам не пройти так же?
Я признала, что он прав. До сих пор по сравнению с другими у меня довольно редко случалась тошнота, я избежала и вздутия вен, и жжения в желудке. Франц ждал внизу, в фиакре. Я пересказала ему наш разговор, скрыв свой приступ малодушия, скорее преувеличивая похвалы врача в свой адрес. О, у меня потребность в похвалах! Это лишнее, ведь Франц меня так обожает, и все же, с тех пор как я ношу наследника Вальдбергов, я не упускаю случая, чтобы меня похвалили. Франц, как всегда, покрыл меня поцелуями, называя своим сокровищем, драгоценностью. Ох, Гретхен, стоит мне посмотреть на себя его глазами, как я кажусь себе волшебницей, существом, способным сделать жизнь ярче, насыщеннее.
Со слезами на глазах Франц спросил меня:
— Ну что, когда роды?
— На днях, счет пошел на часы.
— А точнее?
— Франц! Мы занимались любовью каждую ночь, а когда и несколько раз за ночь.
Он расхохотался, почти что покраснев. Я добавила:
— Меня удивляет, что некоторые женщины утверждают, будто знают день, когда они забеременели. Дело не в ясновидении, — скорее, это показывает, что посещения супруга были до такой степени редкостью, что их даты можно было записывать.
Потом мы заехали к тете Виви, ждавшей нас с горой сладостей. Сознаюсь, я не смогла устоять ни перед мраморным эльзасским пирогом, ни перед мандариновым пирожным.
