Виталий Безруков - Есенин
— Да! Скрывающегося у вас гражданина Есенина, — добавил Головин.
— Это какое-то недоразумение… ошибка! — Профессор снял очки, достал платок и стал тщательно протирать стекла. — У нас в больнице Есенин не скрывается, а находится на лечении в хирургическом отделении с диагнозом… — он снова надел очки, вынул папку с документами и, найдя нужный листок, протянул его чекистам: — Вот, прочтите сами.
Самсонов взял листок, недоуменно повертел его и кинул на стол перед профессором.
— Вы что, издеваетесь?!
— Ой, простите! — спохватился Герштейн. — Я забыл, что там по-латыни написано!.. Сейчас! По-русски это звучит так: рваная рана левого предплечья. Представляете, что это такое?! Может начаться заражение крови… Ему надо лежать под нашим наблюдением месяца полтора-два. В противном случае я вам гарантирую хорошее заражение крови. И вообще, на каком основании вы здесь?!! — возмутился Герштейн.
— Не горячитесь, товарищ профессор, — оборвал его Самсонов. — Есть решение судьи Краснопресненского района Комиссарова арестовать Есенина.
— Здесь больница! — не сдавался Герштейн. — Здесь находятся тяжелобольные, и никакой Комиссаров мне не указ. Я буду сейчас же звонить Луначарскому… Нет! Я позвоню самому Льву Давидовичу Троцкому! — Он решительно снял телефонную трубку, но чекист Головин положил руку на рычаг:
— Не надо звонить! Никому не надо звонить, — осклабился он. — Мы вам верим. Только вы дадите нам подписку о сохранении доверенной вам государственно тайны… и…
— И обязательство заранее предупредить, когда Есенина будете выписывать, — добавил Самсонов ласковым тоном, от которого у Герштейна задрожали руки.
— Всенепременно! Подождите, я сейчас! — овладел собой профессор. Он достал чистый лист бумаги и начал было писать, но спохватился. — Тьфу, мой бог, вам ведь надо не по-латыни! — Взяв другой листок, он снова стал писать, бормоча что-то себе под нос.
— А что это у вас в коридоре больные собрались? Около палаты, внизу. Плачут. Умер кто? — спросил Самсонов, прохаживаясь по-хозяйски по кабинету.
— Умер? Кто умер? — не сразу сообразил Герштейн. — А! Да! Внизу, в хирургическом отделении… Да! Сегодня… Хороший человек был, потому и плачут… рваная рана предплечья, — пробормотал профессор, подавая подписку-обязательство о неразглашении. — Вот, прошу! Рад был познакомиться. До свидания!
Когда чекисты, козырнув, ушли, Герштейн рухнул в кресло, вытер вспотевший лоб, потом вышел из-за стола, подошел к стеклянному шкафчику, дрожащими руками налил в стакан из колбы, на которой был нарисован череп с костями и большими буквами написано «Яд!». Выпил, крякнул, занюхал нашатырем, еще налил и опять выпил и занюхал.
В палате Есенина опять собрался народ. Утомленным, еле слышным, надорванным голосом он читает свои стихи. Все замерли, внимая каждому слову. Есенин улыбнулся, чуть тряхнул головой. Выпрямился, опираясь на койку, и голос его окреп:
На лице часов в усы закрутились стрелки.Наклонились надо мной сонные сиделки,
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,Отравил ты сам себя горькою отравой.
И с беспощадной откровенностью и горечью завершил он не стихи, а словно откровенный рассказ о себе, в недоумении разведя руками:
Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —Синие твои глаза в кабаках промокли».
Палата, коридор, да и вся больница, казалось, взорвались от бешеных аплодисментов.
— Спасибо! Спасибо вам! — слабо улыбался Есенин.
— Еще! Еще! Читай, Серега! Сергей Александрович, спойте «Письмо к матери», у нас и гитара есть! — наперебой сыпались просьбы со всех сторон.
Есенин опять улыбнулся, показав забинтованную руку.
— Все, хватит! Прекратите сейчас же! — в палату как буря ворвался профессор Герштейн, бесцеремонно расталкивая медперсонал. — Вы что, угробить мне хотите товарища Есенина? Больные, все по палатам! А вам не стыдно?! — закричал он на медсестер и врачей. — Вы должны оберегать покой нашего великого поэта, а вместо этого тут митинг устроили. Марш все отсюда!
Торопясь и толкаясь, все стали протискиваться вон из палаты.
— Сергей Александрович, вы дали честное слово: никаких выступлений, никаких сборищ! А сами концерт целый устроили! Людей до слез довели!
— Простите, профессор! Поэзия меня лечит! — пытался отшутиться Есенин.
— Бросьте ваши шутки, Сергей Александрович! У вас, возможно, заражение крови. Вам нужен покой! Ложитесь! Ложитесь, и никаких разговоров… Товарищ Бениславская, слава богу, вы здесь сегодня!..
— Я каждый день здесь, Иосиф Давыдович, — улыбнулась Галя, поправляя одеяло и подушку на кровати у Есенина.
— Да-да! Я знаю! Очень хорошо! Это очень хорошо, Галина, не знаю, как вас по отчеству.
— Просто Галя.
— Очень хорошо. Просто Галя Бениславская, можно вас попросить выйти со мной, — Герштейн заговорщицки подмигнул ей, беря за руку. — На минутку!
— Конечно! С вами хоть на две! — засмеялась Галя. — Ложись, Сережа. Ты прости, виновата, не надо было давать читать стихи!
— Не давать мне дышать? — Есенин улегся на кровать, обиженно отвернувшись к стенке. — Хорошо. Я больше не буду ни читать, ни дышать…
Когда Герштейн с Галей вышли в коридор, профессор мгновенно посерьезнел. Глаза сквозь линзы очков казались огромными от ужаса. Он оглянулся по сторонам и, убедившись, что все разошлись, потащил Бениславскую по коридору.
— Галя, катастрофа! Боже мой, Галя, я погиб!
— Что случилось, Иосиф Давыдович? Успокойтесь! Говорите, нас никто не слышит! — Она тоже оглянулась назад.
— Ой, Галя! Это государственная тайна, но я вам ее выдам. Только что приходили два товарища в кожаных куртках, сказали, из милиции, но я понял, что они из ВЧК. Он приходили арестовать Есенина. Показали ордер на арест от какого-то там Комиссарова…
— Этого не может быть, Иосиф Давыдович, — обмерла Галя.
— В нашем государстве, да еще в такое время!.. Не перебивайте меня, Галя, а то я собьюсь. Так вот… я дал подписку о неразглашении и обязался сообщить им, когда Сергей Александрович будет выписываться… Ой, мой бог! Чтоб им пусто было! Вы знаете, Галя, я не трус, но у меня дети… Ха-ха-ха! — нервно засмеялся профессор. — Я их настращал, что буду звонить жаловаться Троцкому… Их как ветром сдуло. У вас есть папиросы?
— Нет, я не курю, — ответила Галя.
— Я тоже, но в такой ситуации закуришь! Гляньте, у меня, у хирурга, пальцы дрожат! Кошмар! Идите сюда! — он повернул в какой-то коридорчик. — Они могут вернуться, Галя, это такие люди… Вы бы видели их глаза. Особенно один… с офицерской выправкой, Головин.
— Что делать, профессор?
— Срочно посоветуйтесь с вашими друзьями. Кто там есть? Есенин говорил о какой-то влиятельной Анне Абрамовне.
— Берзинь? — подсказала Галя.
— Кажется. Только Сергея Александровича надо немедленно перевести от нас в Кремлевскую больницу. Там они его не достанут.
— Хорошо, Иосиф Давыдович, я завтра свяжусь с кем надо!
— Нет! — отчаянно зашептал Герштейн. — Сегодня надо. Завтра может быть поздно! У меня дурное предчувствие. Вы бы видели их глаза! Это убийцы! Знаете, я не трус, но у меня дети… — снова повторил он.
— Не бойтесь, профессор, мы не подведем вас. Но как же все-таки быть?! — лихорадочно соображала Галя. — Я боюсь оставить Сергея одного. Ваши сиделки — ненадежная охрана, только не обижайтесь, Иосиф Давыдович!
— Что обижаться? Я сам знаю. Хорошего персонала не хватает…
Галя посмотрела на часы — скоро должны прийти сестра Есенина с мужем.
— Все устроим! Они подежурят, а я свяжусь с нужными людьми. Я ради Сергея на все пойду. Я спасу его. Я все сделаю! Спасибо, профессор, идите к себе! Спасибо вам! — Галя в порыве благодарности обняла Герштейна и поцеловала его в губы.
— Ну знаете, Галя! Так меня уже давно никто не благодарил! — Герштейн нелепой походкой пошел по коридору, потом быстро вернулся и тоже поцеловал ее в губы. — И не возражайте! Вот так, Галя. А вы как думали?!
— Вы что пили, Иосиф Давыдович? — засмеялась Галя.
— Сто граммов чистой соляной кислоты! Я не трус, Галя! И я не боюсь! — И Герштейн решительно зашагал по коридору, декламируя на ходу:
Милая, не бойся, я не груб,Я не стал развратником вдалиДай коснуться запылавших губ,Дай прижаться к девичьей груди…
Бениславская пошла к Есенину, но, завернув за угол, отпрянула назад: из палаты Есенина, озираясь, вышел человек. Галя узнала в нем чекиста, который появился во дворе, когда Есенин дрался с Пастернаком.
Дождавшись, когда чекист скрылся, Галя метнулась в палату. Есенин лежал, свернувшись калачиком и повернувшись лицом к стенке, и спал, положив руку под голову. Пристально оглядев комнату, она вдруг увидела, что графин, который стоял на тумбочке рядом с кроватью и до этого был полон воды, пуст. Но зато стакан, стоящий рядом, был налит до краев и со дна его поднимались пузырьки. Галя подошла к раковине умывальника и провела по ней рукой. Да! Воду из графина только что вылили. Она вернулась к тумбочке, взяла стакан, понюхала содержимое, выплеснула его в раковину, снова понюхала.
