Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман
Красивый парень за стойкой, похожий на какого-то известного киноартиста времен итальянского неореализма, ловко перекидывал с ладони на ладонь комок теста, разминая и утончая его. За его спиной краснел растопленный очаг.
Наша пицца была между тем готова. Такой вкусной пиццы мне, кажется, пробовать еще не приходилось. Ася, впрочем, почти не ела — так, лениво вытаскивала иногда вилкой какой-нибудь фрагмент начинки.
«Аня живет в Риге, — рассказывала она. — Мы разошлись совсем. Не то что поссорились. Просто тридцать лет для разлуки очень большой срок. Тем более, что я живу в Израиле, — здесь свои, ни на чьи не похожие проблемы, здесь у людей иной, чем где-нибудь, опыт жизни... А вот сын ее — помнишь, этот малыш, Давид? — он в Штатах, солидный господин, биохимик, будущий нобелевский лауреат...»
Когда я разделался с пиццей, Ася предложила:
«Пойдем, прогуляемся вдоль моря. Смешно: там, на Взморье, мы ведь и у моря ни разу вместе не были...»
Я, как это часто бывало со мной, вновь увидел медленно светлеющий прямоугольник окна, темные стволы сосен, сияющие глаза совсем рядом с моим лицом, кофточку, белеющую в сумраке комнаты... «Ася, — сказал я и взял ее руки в свои, — была долгая жизнь и в ней много всякого. Но иногда мне кажется, что всю жизнь я любил только тебя»...
Потом мы шли вдоль моря по безлюдному в этот ранний весенний день пляжу. Было пасмурно и прохладно. В море патрулировали военные катера. Мы оживленно беседовали, то и дело возвращаясь в прошлое: настоящее, как истлевшая ткань под руками, расползалось в беседе, прошлое было крепче, за него можно было держаться. Мы шли пустынным берегом, и мне всё явственнее казалось, что когда-то я всё это видел. Это серое море по левую сторону, и померкший от хмурости дня песок под ногами, и справа обрывистый берег, плывущие над ним белые кубы домов. Я вдруг понял, что очутился в пространстве давнего сна про Луку и Клеопу, и рассказал его Асе. «Тут всюду библейские ассоциации», — отозвалась она, не вслушавшись. Но я-то знал, что уже был здесь однажды. «Нет, нет, я помню, — заторопился я. — Где-то справа должна появиться песчаная гора». Ася взглянула на меня с веселым удивлением, и мы прибавили ходу. Вскоре и в самом деле впереди возникло нечто похожее на песчаную гору. «Ну, если ты меня не обманываешь и ничего не знал заранее, тогда — остановись прохожий! Перед тобой владения самого свободного человека Израиля».
Самым свободным человеком Израиля называли архитектора (забыл его имя), который вот уже пять лет как поселился на морском берегу. Он нашел какой-то особый способ склеивать, цементировать песок и построил здесь огромный замок. Причудливо соединяясь одно с другим, карабкались вверх песчаные крепостные башни и стены, беседки, сооружения в виде кораблей и даже огромный кит, в чреве которого можно выпить чашку кофе и вспомнить Иону-пророка. Сперва городские власти сочли было, что пришелец захватил землю, принадлежащую городу, но, когда песчаное царство обернулось лишней приманкой для туристов, признали его право на существование.
В тот пасмурный день в замке никого не было. Отсутствовал и хозяин: должно быть, отправился за продуктами или за газетами на почту. В его чертогах бродили, скучая, павлины, гуси и куры — коренное население царства (архитектор любил птиц). По крутой лестнице мы поднялись на балкон и смотрели с высоты, как по морю совсем недалеко от берега движутся навстречу друг другу два неприметно серых военных корабля. Что-то хлопнуло рядом, будто кто-то большой ударил в ладони, мы вздрогнули от неожиданности, уж очень тихо было вокруг, — стая белых голубей выпорхнула из голубятни, расположенной где-то у вершины замка. Из-за облаков вдруг выглянуло солнце, его лучи позолотили крылья птиц, кружащих над нами в только им самим понятной веселой суматохе. «Ну, вот мы и у моря», — сказала Ася и повернулась ко мне. Я прижал к себе маленькое легкое тело и поцеловал ее сухие губы. И, еще целуя, подумал, что это хорошо, что сын нежданно явился в отпуск (если действительно явился). Ася, похоже, подумала о том же. Или угадала мои мысли. «Тебе, наверно, пора?» — спросила она, как бы предлагая ответ. По крутой лестнице мы спустились на уровень моря и, не особенно обременяя себя разговорами, медленно побрели к автобусной станции...
Что-то вроде — запоздалого — эпиграфа:
«Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати лет... Всё не ехал, всё откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня». И. А. Бунин.
Глава семнадцатая. Бедный Юрик
Жанна приходила к Юрику по средам. Дверь отворяла сама Ангелина Дмитриевна. Приходящую домашнюю работницу в этот день отпускали тотчас после обеда. Няня, помогавшая ухаживать за Юриком, также непременно отсутствовала. Всеведающая по должности вахтерша, не покидавшая поста за столиком у лифта, была осведомлена, что Жанна помогает Юрику делать оздоровительную гимнастику.
Здороваясь с Жанной, Ангелина Дмитриевна ласково прикасалась губами к ее щеке, и Жанне нравилось это. Ей вообще нравилось в этой просторной (таких прежде ей и видеть не приходилось), не заставленной мебелью квартире, в которой, казалось, не имелось ничего лишнего и всё, что имелось, находилось как раз там, где должно было находиться. В ванной комнате ее ждал махровый розовый халат, всегда заново выстиранный. Переодеваясь, Жанна с удовольствием гладила ладонями мягкую, почти пушистую ткань. Подойдя к двери Юрика, она неслышно приотворяла ее и заглядывала в щелку. Юрик либо, что-то бормоча, вышагивал туда и обратно по комнате, либо сосредоточенно возился с шарами и кубиками, либо попросту спал. Иногда он неподвижно стоял у окна с небьющимся (объяснила Ангелина Дмитриевна) стеклом и смотрел на раскинувшийся внизу город. В этом случае Жанне было особенно его жалко; она вспоминала виденную ею в Третьяковской галерее картину «Заключенный».
Когда Жанна впервые, прежде чем войти к Юрику, вот так увидела его в щелку — он мял в лапах цветастый резиновый мяч и сердито вскрикивал, — ей сделалось страшно, она вспомнила картинку в детской книжке — огромная горилла украла девочку Лялечку и уносит ее вглубь темного леса. Жанна (отступать было некуда), глубоко вздохнула, будто перед прыжком в воду, и шагнула через порог. Ангелина Дмитриевна тихо притворила за ней дверь. Юрик повернулся к Жанне — и замер, в диковатом взгляде его упрятанных под надбровьями маленьких глаз мелькнул ужас, он выронил мяч, отшатнулся в угол комнаты, быстро сел на пол и подтянул колени к лицу. Жанна отбросила ногой мяч и направилась к Юрику. Он жалобно смотрел на нее. «Так вот, кто тут Лялечка», — Жанна, как вынырнула, задышала свободно. Провела ладонью по его мягким, волнистым волосам. Взяла за руку. Он хотел выдернуть руку, она не отпустила. «Ну, ну, не бойся, не бойся дурачок...»
Потом она ужинала, и Ангелина Дмитриевна в красивом фартуке подавала ей удивительные, незнаемые ею прежде блюда: нежные тарталетки с паштетом и сыром, рыбу, запеченную в тесте. «Как вкусно всё, — похвалила Жанна. — Это вы сами печете?»: Ангелина Дмитриевна поставила на стол блюдо с маленькими, закрученными винтом, как раковины, слоеными пирожками. «Ну, что вы... Да у меня и времени нет. Нам привозят готовое»...
Возле тарелки Жанны лежал конверт из плотной бумаги. Жанна понимала, что это, и старалась не смотреть на него. Когда она поднималась из-за стола, Ангелина Дмитриевна слегка подвинула к ней конверт. Жанна почувствовала, как у нее запылали щеки. «Не надо, пожалуйста». Ангелина Дмитриевна подошла, мягко взяла ее за плечи: «Что вы, Жанна, милая. Вы теперь — своя». И положила конверт ей в сумочку.
Уходя, Жанна приотворила дверь к Юрику. «Спит», — улыбнулась она Ангелине Дмитриевне. И сама почувствовала, что сказала это так, будто, и впрямь, обрела на Юрика какие-то права.
В лифте она открыла сумочку. Ей еще никогда не случалось держать в руках сразу столько денег. «Дик бы понял», — подумала она и надавила на кнопку первого этажа.
Халат был всегда свежевыстиран, и мыло было душистое, круглое — его жалко было выпускать из ладоней, на полке в ванной у Жанны появилась своя зубная щетка в кружке с изображенным на ней веселым зайцем в клетчатых штанишках, и в столовой у нее определилось свое место за столом, и своя чашка. Ангелина Дмитриевна часто присаживалась выпить вместе чаю, Жанна с непонятной ей самой быстротой доверилась ей и рассказывала о себе, о матери, о городке, в котором выросла, о госпитале, о не вернувшемся с войны женихе. Как-то, беседуя, она, не удержавшись, упомянула Сережу, но по внимательному взгляду Ангелины Дмитриевны, по нескольким вопросам, быстро ею заданным, не столько поняла, сколько почувствовала, что делать этого не следовало, и, когда неделю-другую спустя Ангелина Дмитриевна как бы мимоходом спросила ее: «А как ваш молодой человек?», в ответ лишь неопределенно пожала плечами. (Про Виктора Андреевича она вообще никому не рассказывала, хотя постоянно о нем помнила и, странно, вспоминая его и мысленно беседуя с ним, теперь называла его Диком.) Юрик, побыв с Жанной, тотчас засыпал и спал долго и крепко; Ангелина Дмитриевна считала это очень для него полезным. Прежде чем расстаться Жанна и Ангелина Дмитриевна заглядывали к нему в комнату. Во сне, освобожденное от гримас трудного общения с миром, лицо Юрика успокаивалось и хорошело. Жанна, как когда-то, в первый день, удовлетворенно произносила: «Спит». Ангелина Дмитриевна ласково целовала ее.
