Ульрих Бехер - Сердце акулы
— Как это?
— Потому что акулы, они своих нехороших деток... Вы меня понимаете?
— Si, si...
— Они их рожают, как люди. — Тут он еще раз облизнул пальцы и своим оглушительным голосом проорал: — А сколько деток у вас, позвольте спросить?
«Vota Garibaldi!» Она стояла чуть поодаль, в стороне от толпы, у стены длинного здания, где разделывали тунцов, у стены, на которой кривыми буквами был намалеван дегтем предвыборный лозунг партии коммунистов. Через круглое зарешеченное оконце ей был виден низкий сводчатый зал с колоннами в мавританском стиле, напоминавший базар из сказок «Тысячи и одной ночи». Лишь свет портил впечатление - над длинными столами были подвешены ацетиленовые лампы, какие рыбаки берут с собой в море во время ночного лова. Сквозь решетку она видела разрезанные туши, анатомированные тела с тонкими концентрическими кольцами на срезе, как у поваленных деревьев. Она видела небольших тунцов, мясо которых было ярко-красным, как мясо быка; она слышала гомон голосов, разносившийся гулким эхом под сводами, глухой стук топоров, скрежет ножей, визг пил, глухие удары, с которыми туши падали на поддоны. Она смотрела на текущую кровь, блестевшую в ослепительном голубоватом свете — свете операционной. В те времена, когда художница Лулу Б. Туриан носилась со своей идеей — изображать животных в момент «избавления от мучений», предания их «милосердной смерти», она черпала сюжеты на рыбных рынках Испании. Тогда ей не приходило в голову, что эти хладнокровные существа могут истекать кровью в точности так же, как и мы, теплокровные. Розовые ручейки соленой воды и крови сбегали по каменным плитам мостовой перед рынком, но Лулубэ, глядя на них, не вспомнила о том, что розовый — любимый цвет Ангелуса. Едкий дух соленой смерти пробивался сквозь круглое оконце, и не будь она так надежно защищена своим новым бесчувственным состоянием, ее непременно затошнило бы. Почему она шатается здесь без цели, без дела? Потому что нет ничего нового. Голосуйте за Гарибальди.
И вот они внесли акулу, ее несли семь человек. Кориолано, штурман с привычкой облизывать свои пальцы, не ошибся: весть об акуле разнеслась по островку словно беглый огонь, это о ней, об акуле, возвестили с моря звуки окарин. Тут и там в толпе уже появились какие-то оборванцы, они, по-видимому, спустились с гор и теперь верхом на осликах проплывали, покачиваясь, сквозь толпу. А толпа уже запрудила площадь, набережную и рыбный рынок; всюду сновали мальчишки, и даже бродячие собаки были тут — но теперь они держались не вместе, а каждая сама по себе. Очутившись в этой толпе, все чувства, желания и мысли которой были устремлены к огромной рыбине псы как будто, немного осмелели. Они, словно тени, проскальзывали где-то внизу под ногами людей, и никто ни разу о них не споткнулся.
Издалека, от часовни Святых Козьмы и Дамиана, донеслось слабое медное позвякивание колокола, напомнившее об Ангелусе (Ангелус вернется с Панареи только к полуночи, а пока ничего нового.)
— Большая акула! Собака! Рыба-собака! Beda madder, какая большая рыба-собака!
И вот они внесли акулу, и несли ее семь человек.
Они привязали ее канатами к длинной балке, похожей на корабельную мачту. Двое взгромоздили себе на плечи один конец, двое — другой, еще трое тащили акулу на канатах. Вокруг бесновалась и вопила толпа, но Лулубэ все-таки успела поймать взгляд акулы, прежде чем рыбину внесли под своды рыбного рынка.
Она еще жила.
Длиной она была около шести метров и отливала коричневым, как у оленьей шкуры, блеском с искрами пурпурно-красного закатного солнца, с бликами бирюзово-зеленого, зелени моря к востоку от Липари, моря, уже покинутого солнцем, которое часом позже опустится в Западное море. Неправильной формы загнутый кверху хвостовой плавник резко вздрагивал. Жабры трепетали. Нос напоминал ростр древнеримского военного корабля. Рот располагался так низко, что казалось, он находится где-то на брюхе, уголки рта были приподняты, словно акула улыбалась широкой, «от уха до уха», сардонической улыбкой. Из-под острых и крепких брюшных плавников торчал похожий на фаллос зубец.
Скрученная десятком канатных петель, она неожиданно рванулась с такой невероятной, такой живой силой, что тащившие ее люди зашатались, а у одного даже выскользнул из рук канат.
В толпе раздался крик ужаса и восторга. И в это мгновение Лулубэ отчетливо увидела, что акула ухмыляется ей своим стянутым канатами ртом, увидела, что она подмигивает ей, только ей, своим узким глазком.
И когда ее затащили в зал и хлынувшая следом толпа зевак и бедняков мигом скрыла ее от глаз, госпожа Туриан внезапно узнала нечто новое: эта акула, без всякого сомнения, была самцом, существом мужского пола. Была...
— Сюда! Налетай! Акулий жир! Дешевое акулье мясо! Без костей, господа! — выкрикивало чье-то меццо-сопрано, непонятно — женское или принадлежащее мужчине. — Всего пятьдесят лир за килограмм!
Была. Vota Garibaldi. Она в последний раз заглянула в зарешеченное оконце. Но не увидела ничего, кроме толкотни, очень близко, рукой подать; слышались выкрики гермафродита, брань торговок, взрывы детского смеха. Она решила, что пора уходить - вместе с первыми бедняками, которые урвали себе по несколько фунтов акульего мяса и уносили добычу в перекинутых через плечо торбах или в рваных мешках, чтобы приторочить к седлу. И вот уже стук шлепанцев Лулубэ слился с шарканьем башмаков уходящих оборванцев, как вдруг она увидела руку.
Мужская рука, блестящая от розовой влаги, высунулась из-за угла — одновременно с нею выглянул развевающийся на ветру край ярко-голубого передника - и тут же исчезла, под радостные вопли швырнув что-то, какой-то комок, на землю, прямо к ногам Лулубэ.
Оно было живое.
Госпожу Туриан никак нельзя было назвать пугливой. Однако с минуту она не могла сообразить — что же это такое. У этого комка не было стекловидной прозрачности медуз. Моллюск? Небольшой кальмар с обрубленными щупальцами - туловище кальмара, формой и величиной напоминающее мяч для игры в регби? К тому же этот цвет, цвет сепии — кажется, каракатицы испускают жидкость такого цвета? Брошенный, этот комок лежал на скользких плитах мостовой возле рыбного рынка и ритмично сокращался, как мяч для регби, если его быстро накачивать и спускать насосом, надувать и спускать. Или все-таки — крупная медуза? Нет, у этого существа были отверстия и короткие толстые отростки, в которых появлялись пузыри розовой влаги. (Они не напомнили ей любимый цвет Ангелуса.) Существо? Пузыри? Скорее, это... биение пульса?
И пока Лулубэ стояла там и гадала - что же это ритмично сокращается возле ее ног, с «существом» вдруг произошла перемена. Лулубэ показалось, будто пузыри вырываются из него и окрашивают все небо над гаванью в тускло-розовый цвет, и тут в белом сиянии ледниковой луны, сверхполной луны, отчетливо выступили обрубки вен.
Венозное сердце.
— Guardate, guardate, il cuore del grande brigante, il cuore, il cuore del pescecane! (Смотрите, смотрите, сердце морского разбойника, сердце, сердце рыбы-собаки!) — Толпа разразилась пронзительными воплями, толпа может сейчас раздавить меня, они тычут в меня своими пальцами, они могут меня проткнуть... — Смотрите, смотрите! Сердце морского разбойника, сердце акулы! Оно еще живое, ха-ха-ха!
Оно еще живое. Беднейшие из бедняков уносят с собой баснословно дешевое мясо огромного хищника, тащат его в корзинах, сумках, просто завернув в тряпье или в широкие листья. Но сердце, такое, в сущности, маленькое, по сравнению с размерами тела, сердце разбойника несъедобно, и потому его выбросили вон.
Но сердце еще живет, и сокращается, и бьется на камнях, мускул, который обрел самостоятельность, физиологический феномен. Мессмеризм? Последние конвульсии животного магнетизма? Нет, оно бьется ритмично, оно живет.
Какой-то озорник, надув щеки, пнул сердце акулы босой ногой. Оно отлетело на несколько метров, шлепнулось на узкую полосу грязного морского песка, что тянулась у подножия крепостной стены. Оно бьется.
Компания разражается восторженными воплями. Кто-то в грубых башмаках, один из тех людей-карликов или гномов, что еще недавно (это было сегодня!) работал на погрузке «Эоло», мастерски поддает сердце акулы. Маленькое сердце большого хищника летит вдоль гигантской стены крепости (в которой англичанин нашел своего отца), и снова раздается вопль радости, и я вижу, как вся банда уносится прочь в снежно-белых вихрях песчаных облаков. Они играют в футбол маленьким сердцем большого хищника. В мгновенье ока разбились на две команды, поставили вратарей, и вот я вижу, как они бегут навстречу друг другу, дерутся, размахивают руками, хохочут как помешанные, вопят, а потом назначается пенальти, один уже готовится ударить...
И вдруг у меня из горла рвется крик — я с трудом его сдерживаю: «Оставьте его в покое! Оставьте сердце акулы. Дайте ему спокойно... умереть».
