Пелам Вудхаус - Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)
Примерно через двадцать минут после этого Арчибальд обнаружил, что его терзает лютый голод.
Отправляясь в Ист-Ботлтон, он намеревался поужинать там. Он не рассчитывал на особые деликатесы, но ему даже нравилась перспектива обойтись простой пищей, сделав, так сказать, изящный жест в сторону страждущих Масс. В конце-то концов он не обжора. Немножко консоме, возможно, с кусочком копченой лососины или ломтиком дыни в качестве закуски, затем truite bleue[4] и крылышко цыпленка, а на десерт суфле вполне его удовлетворят. Собственно говоря, он уже высматривал подходящий ресторан, когда эпизод с дитятей, убежденным противником хлебушка, отвлек его от этих поисков. Затем ему досталась роль мадам Рекамье, после чего он должен был бежать, спасая жизнь. Так что теперь у него мучительно сосало под ложечкой.
И в этот миг он увидел, что стоит перед одной из бесчисленных пивных этих мест и смотрит через открытое окно в помещение с двумя столиками, покрытыми клеенкой. За одним спал, положив голову на руки, всклокоченный мужчина. Другой столик был свободен, если не считать ножа с вилкой, и сулил обильную трапезу.
Некоторое время Арчибальд стоял, жадно глядя в окно. Денег у него не было, и ситуация выглядела impasse[5]. Но, как я уже упомянул, критическое положение всегда пробуждает Муллинера в тех, кто принадлежит к нашей семье. Внезапно, словно молния, Арчибальда осенило воспоминание, что на шее он всегда носит (тщательно прилаженную, чтобы всегда пребывать над его сердцем) миниатюру Аврелии Кэммерли в изящном платиновом медальоне.
Он заколебался. Его духовная сторона твердила ему, что будет святотатством променять оболочку миниатюры этой прелестной девушки на пошлую пищу. Но его материальная природа требовала жаркого с пивом и, прежде чем колебание продлилось десять секунд, уже понудила его мустангом прогалопировать в открытую дверь.
Полчаса спустя Арчибальд Муллинер отодвинул тарелку и испустил глубокий вздох.
Это был вздох сытости, а не сожаления. Хотя, пожалуй, в нем таилась и крупица сожаления — ибо теперь, когда голод был утолен, в нем вновь начали пробуждаться более высокие чувства, а с ними и легкое раскаяние, что он допустил столь жестокие мысли о Массах.
В конце-то концов, рассуждал Арчибальд, прихлебывая пиво и преисполняясь широтой и беспристрастностью взглядов, даруемых пресыщением, нельзя не признать, что в момент всех этих неприятностей точка зрения Масс имела за собой кое-что. В самом деле, каково было бедным милым пролетариям, с младых ногтей то и дело распинаемым, беззаботно поглощать дармовое, как им внушили, угощение и вдруг понять, что, поскольку угощавший оказался без денег, они вынуждены будут сами расплачиваться за выпитое.
Ну, и беспиджачный… Да, он мог представить себе ход его мыслительных процессов. В зал заходит неизвестный и начинает швыряться выпивкой направо и налево… Не может уплатить по счету… Так что же делать? Что делать?.. Да, позиция беспиджачного была вполне понятной. Подобный эпизод, пришел к выводу Арчибальд, не мог не вызвать малой толики тревоги и отчаяния.
Собственно говоря, к этому моменту мой племянник достиг таких высот благоволения и милосердия, что, перенесись он в эту минуту в свою уютную квартирку на Корк-стрит, то, по всей вероятности, остался бы тем же поклонником Масс, каким в этот вечер отправился в Ист-Ботлтон, исполненный столь радостных упований.
Но в эту ночь с Арчибальдом случилось еще кое-что, и это кое-что окончательно лишило Массы возможности сохранить высокое место в его мнении.
Мне кажется, я упомянул, что за другим столиком в этой едальне сидел — а вернее, возлежал — всклокоченный мужчина и крепко спал. Но теперь он пробудился как от толчка, выпрямился и заморгал на Арчибальда, благоухая пивом. В этот вечер он себя побаловал, и процесс, именуемый отсыпанием, еще не завершился. Он смотрел на Арчибальда так, будто испытывал к нему острую неприязнь, как скорее всего и было. Начать с того, что на Арчибальде был воротничок. Несколько несвежий после всего пережитого, но тем не менее — воротничок! А стойкое отвращение к воротничкам прочно вплелось в самые фибры души всклокоченного.
— Чего ты тут делаешь? — спросил он сурово.
Арчибальд с большой теплотой ответил, что он как раз кончил поглощать жаркое с жареным картофелем.
— Р-р-р! — сказал его собеседник. — Вырвал, значит, изо рта вдов и сирот.
— Отнюдь! — возразил Арчибальд. — Его принесла на подносе официантка.
— Мало ли чего ты расскажешь!
— Даю вам честное слово джентльмена! — заявил Арчибальд. — Я ни за что на свете не стал бы есть жаркое, которое побывало во рту вдовы или сироты. Гадость какая!
— И тычешь всем в зубы воротничками.
— Да нет же, черт возьми! Вы сказали — тычу?
— Тычешь! — настаивал его собеседник.
Арчибальд смутился.
— Ну, я жутко сожалею, — сказал он. — Если бы я предвидел нашу встречу и что вы так все воспримете, я бы не надел воротничка. Однако это ведь не крахмальный воротничок, — добавил он с некоторой надеждой, — а мягкий, из той же материи, что и костюм, как теперь носят. Но если хотите, я его сниму.
— Носи, носи, пока можешь, — порекомендовал всклокоченный. — Близок день, когда воротнички потоками польются по Парк-Лейн.
Арчибальд встал в тупик:
— Вы, наверное, имели в виду не воротнички? А конечно же, кровь?
— Кровь тоже польется. И кровь, и воротнички.
— И мы сможем пускать кораблики! — весело предположил Арчибальд.
— Ты-то не сможешь. А почему? А потому, что будешь внутри одного из воротничков, а снаружи во всей этой крови. Реки крови потекут. Великие, величаво струящиеся, пенистые реки пролитой крови.
— Знаете, старина, — взмолился Арчибальд, поежившись, — если можно, не так скоро после обеда.
— А?
— Я ведь только что доел обед и…
— Обед! И вырвал его изо рта вдов и…
— Нет-нет! Мы все это уже обсудили.
— В таком случае доешь его!
— Кого?
— Свой обед. Времени-то у тебя мало осталось. Потому как скоро ты заструишься по Парк-Лейн.
— Но я же доел свой обед.
— Нет, не доел. Вот тут-то ты и сел в лужу. Если ты доел свой обед, так что делает весь этот жир на тарелке?
— Я никогда не ем жира.
Его собеседник уже встал из-за столика и теперь грозно хмурился на Арчибальда.
— Ты не ешь жира?
— Да, никогда не ем.
Его собеседник грохнул кулаком по столику.
— Ты сейчас же съешь этот жир! — взревел он. — Вот что ты сделаешь. Когда я был крохой, меня воспитали всегда есть жир.
— Но послушайте…
— Ешь этот жир!
— Нет, только послушайте, мой милый…
— Ешь этот ЖИР!
Положение было не из легких, и Арчибальд не замедлил это понять. Когда два индивида придерживаются столь противоположных взглядов, как этот всклокоченный человек и мой племянник, абсолютно неясно, каким образом они могут найти компромисс. Он любит воротнички и не любит жира, а его собеседник обладает неуемным антиворотничковым комплексом и явно столь же неуемной тягой к жиру. И он обрадовался, когда, привлеченный голосом его собеседника, последние полторы минуты во всю силу своих легких вопиявшего: «Жир! Жир! Жир!», кто-то пробежал по коридору за стеной и влетел в комнату.
Я сказал, что Арчибальд обрадовался, но должен добавить, что радость эта оказалась скоротечной, ибо вошел не кто иной, как его давний знакомец, человек без пиджака.
Да, джентльмены, подобно всем путешественникам, заблудившимся в незнакомых краях, Арчибальд, покинув «Гуся и пикулей», бродил по кругу. И в конце концов ноги вновь доставили его к «Гусю и пикулям». И вот он опять оказался лицом к лицу с человеком, который, как он уповал, навсегда исчез из его жизни.
— Почему шум? — сурово спросил беспиджачный.
Встрепанный клиент внезапно сменил одно настроение на другое. Теперь он не грозил, а горько плакал в пепельницу.
— Он не хочет есть свой жир, — рыдал он. — Свой жир, вот чего он не хочет есть и тем разбивает сердце своего бедного папуленьки, — он всхлипнул. — Носит чертов воротничок, струится потоками по Парк-Лейн и не хочет есть свой жир. Заставьте его есть жир, — молил он, утирая льющиеся по лицу слезы половинкой вареной картофелины.
— Не обращайте на него внимания, — начал успокаивать Арчибальда беспиджачный и обернулся к нему. Тотчас из его голоса исчезла вкрадчивая нота улещивания клиента. Он осекся, выпучил глаза, издал хриплый звук и снова выпучил глаза. — Провалиться мне, — прошептал он почти благоговейно. — Опять ты!
Он поднял ладонь, слегка смочил ее, поднял другую и тоже слегка смочил.
— Да послушайте же! — умоляюще начал Арчибальд.
— Я слушаю, — сказал всклокоченный. Он теперь вернулся к своей исходной позе, положив голову на скрещенные руки. — Я слушаю… Так его, — добавил он, когда раздался ужасающий треск. — Пускай съест свой жир!
