Пелам Вудхаус - Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)
Ибо, джентльмены, в этой залитой солнцем комнате стояла леди (Вильгельмина) Муллинер, вдова покойного сэра Шолто Муллинера, кавалера ордена королевы Виктории пятой степени, вывесив язык, наподобие собаки, и пыхтела, глубоко глотая воздух с жутким звуком «хей-хей-хей», от которого кровь в жилах Арчибальда превратилась в лед. А затем, пока он стоял там, она вдруг перестала пыхтеть и начала произносить фразу, которая даже по не слишком строгим требованиям Арчибальда казалась несколько дурацкой. Она состояла из латинских названий букв «Q» и «X», повторяемых вновь и вновь.
И от того, часто жаловался мне Арчибальд, как она произносила эти «ку» и «иксы», мороз продирал по коже.
«Ку», рассказывал он мне, произносилось почти неслышным шепотом через сложенные трубочкой губы. Это, по его словам, он еще мог стерпеть. Безысходную печаль и безнадежность навевали «иксы». Испуская их, она растягивала губы в ужасной усмешке, пока мышцы шеи не вздувались шнурами. Конца этому не было видно. Она переставала куичить «Q», только чтобы заиксить «X», а когда она не оглушала окрестности иксиньем, то куикала, как двухлетнее дитя. Так описывал эту сцену мой племянник Арчибальд, и должен признать, что его описание создавало впечатляющую картину.
Ну разумеется, Арчибальду сразу стало ясно, почему Аврелия так переменилась к нему в последнее время. Несомненно, она навестила его злополучную родительницу в самый разгар припадка и поняла, как и он, что та спятила окончательно и бесповоротно. Вполне достаточно, чтобы заставить призадуматься любую девушку.
Он отвернулся и, пошатываясь, слепо прошел через садик. Разумеется, нетрудно понять, какую агонию испытывал бедный мальчик. Для юноши в самом разгаре весны его жизни вряд ли что-либо может быть неприятнее внезапного открытия, что его в должной мере любимая мать внезапно свихнулась. А когда эта трагедия грозит разрывом помолвки с девушкой, которую он обожает, получается нечто такое, из чего Сомерсет Моэм мог бы сотворить трехактную пьесу без малейшего напряжения мозговых извилин.
Он ведь, само собой разумеется, понял, что его помолвка должна быть разорвана. У человека столь щепетильного, как Арчибальд Муллинер, естественно, выбора не было. Ни один типус, сказал бы он, не должен волочить девушек к алтарю, если в его роду имеются чокнутые. Помимо всего прочего, эта чокнутость вполне могла быть заразной. И, как знать, не кроется ли она уже и в нем? Каково придется Аврелии, если в храме, стоя с ней бок о бок, в ответ на вопрос священника: «Берешь ли ты, Арчибальд?», он куикснет или — подумать страшно! — запыхтит по-собачьи! Какие пойдут толки! В подобных обстоятельствах девушка наверняка почувствует себя не в своей тарелке.
Нет, он должен разорвать помолвку без промедления…
И внезапно, едва он сформулировал эту мысль, в его памяти всплыл кодекс Муллинеров, и он понял, что дело это окажется куда более трудным и сложным, чем он полагал. Сам он разорвать помолвку не может. Ему придется сделать что-то такое, чтобы понудить Аврелию взять инициативу на себя. Но что именно? Вот к чему теперь сводился вопрос.
Он задумался. Какие знакомые ему девушки разрывали свои помолвки? И почему?
Скажем, Джейн Тотмарш. Ее нареченный, пригласив Джейн покататься в своем «поммерисемь», загнал автомобиль, ее и себя в утиный пруд. Она вернула молодому человеку его свободу две секунды спустя после того, как выплюнула изо рта первого тритона.
Что, если взять Аврелию покататься и… Нет! Арчибальд в ужасе отверг эту идею. Почему, собственно, он не знал. Но отверг. В ужасе.
Милли Солт вернула жениха по месту покупки из-за его манеры испускать короткий, сухой, язвительный смешок всякий раз, когда она в парном теннисе промахивалась по мячу. Арчибальду это ничем не помогло. Аврелия в теннис не играла. К тому же он знал, что ни при каких обстоятельствах не заставит себя испустить сухой, язвительный смешок по адресу той, которая была для него богиней или чем-то в том же роде.
Ситуация с Гипатией Слоггер оказалась совсем иной. Былая пассия предполагаемого супруга и повелителя явилась как-то вечером на обед в «Савое» и устроила скандал.
Арчибальд усмотрел в этом наилучший вариант. Трудность заключалась в том, что былых пассий в его прошлом не водилось. Но минутное раздумье подсказало ему, что он без особого труда способен посетить какое-нибудь театральное агентство и ангажировать таковую. В окрестностях Стрэнда, несомненно, отыщется сотня-другая безработных актрис, которые за пятерку с восторгом примут его предложение.
Однако он вновь ощутил, что им овладевает панический ужас. Такая сцена в переполненном ресторане, несомненно, привлечет всеобщее внимание, а он не терпел быть средоточием всеобщего внимания. Имейся хоть какая-нибудь альтернатива, он избрал бы ее.
И вот тут-то ему на ум пришла Дора Тревис. Накануне дня, когда ей предстояло стать миссис Обри Рочестер-Уошпот, она известила «Морнинг пост», что смена фамилии не состоится только потому, припомнил Арчибальд, что бедный старина Обри, слегка окосев в течение семейного обеда, оскорбил ее отца. Вот выход! Он оскорбит старика Кэммерли, а остальное предоставит Аврелии.
Хотя задача эта, чувствовал Арчибальд, потребует немалого героизма — отец Аврелии не принадлежал к тем кротким старичкам, оскорблять которых одно удовольствие. Нет, он был крепким закаленным колониальным губернатором на покое — из тех, что возвращаются в Англию, чтобы проводить закат своей жизни, рявкая на клубных официантов, и до этих пор Арчибальд предусмотрительно всячески его ублажал. С угодливым усердием он не упускал случая умаслить сэра Рэкстро Кэммерли. Соглашался с любым его мнением. Искательно ухмылялся, держась с довольно-таки тошнотворной почтительностью. А главное, упоенно слушал его рассказы и не придавал ни малейшего значения тому, что по какой-то прихоти памяти проконсул иногда повествовал про одно и то же четыре вечера подряд.
Усилия его не пропали втуне, и ему удалось войти в такую милость к старому хрычу, что внезапное изменение политики должно было произвести особый эффект. Одно смелое усилие, казалось Арчибальду, и тема свадебных колоколов будет неизбежно снята с повестки дня.
Бледный, но исполненный решимости, мой племянник оделся с обычным тщанием и отправился отобедать en famille[7] в доме своей любимой.
Не знаю, наблюдал ли кто-нибудь из вас, джентльмены, былого колониального губернатора за вечерней трапезой. Мне самому не удалось обогатиться таким опытом, но, по словам Арчибальда, это весьма и весьма интересно. Оказывается, приступает он к ней на манер, сходный с поведением льва в тропических зарослях, когда подходит час насыщения: свирепо рыкает над супом, рыбу поглощает под аккомпанемент утробного ворчания. И только за ростбифом его настроение начинает смягчаться. С этой минуты и далее, через баранью ногу к тушеным овощам, благодушие понемногу растет. Первый животный голод утолен. Насыщение сыграло свою благодетельную роль.
За десертом и портвейном совсем умягченный объект наблюдения откидывается на спинку стула и начинает рассказывать занимательные истории.
Так было и на протяжении этого обеда. Бэгшот, дворецкий, наполнил рюмку своего господина и отступил в тень, а сэр Рэкстро, беззлобно похрюкивая, устремил на Арчибальда рачьи глаза. Будь он человеком, замечающим подобные явления, то обратил бы внимание, что молодой человек бледен как мел, внутренне напряжен и походит на сжатую пружину. Но сэра Рэкстро Кэммерли меньше всего на свете интересовала смена выражений на лице Арчибальда Муллинера. Он смотрел на него исключительно как на завороженного слушателя его рассказа о старине Джордже Бейтсе и носороге.
— Ваши слова о том, что нынче полнолуние, — начал он, поскольку Арчибальд только что осмелился сказать что-то на эту тему, — напомнили мне о любопытнейшем случае с моим старинным другом в Бонго-Бонго. Стариной Джорджем Бейтсом.
Он умолк, чтобы приложиться к своей рюмке, и Арчибальд заметил, что лицо Аврелии сразу осунулось и посуровело. Ее мать, бледная, изможденная женщина, испустила подавленный вздох. И он услышал, как где-то на заднем плане тревожно содрогнулся Бэгшот.
— В полнолуние, — продолжил сэр Рэкстро, — в Бонго-Бонго принято охотиться на носорогов, и вот один мой друг… его звали Джордж Бейтс… остановите меня, если я вам уже рассказывал про это…
— Остановитесь! — сказал Арчибальд.
Наступила напряженная тишина. Сэр Рэкстро подскочил, словно это слово было пулей, а он — носорогом, на которого, кстати, он в минуты не самого благодушного настроения в некоторой степени походил.
— Что вы сказали? — проскрежетал он.
— Я сказал «остановитесь!», — ответил Арчибальд. Хотя внутри он трепетал от страха, внешне ему удалось сохранять твердость и даже некоторую задиристость. — Вы просили остановить вас, если я уже слышал этот ваш рассказ, и я вас остановил. Я слышал эту историю уже шесть раз. Даже будь она увлекательной, я не захотел бы слушать ее в седьмой. Но она не увлекательна. Она не лезет ни в какие ворота. И я буду вам весьма обязан, Кэммерли, если вы воздержитесь и не расскажете мне ее еще раз, сейчас ли или когда-либо в будущем, когда у вас возникнет такая потребность. Я больше не желаю слушать ни про Бейтса, ни про его носорога. И к имени этого носорога я присовокупляю имена всех прочих носорогов, с которыми вы или ваши друзья встречались в вашем на редкость скучном прошлом. Вы меня поняли, Кэммерли? Хорошенького понемножку!
