Зое Вальдес - Детка
– Где доллар?
Знай я, что с ним будет после моего ответа, я бы лучше молчал как партизан или выдумал какую-нибудь байку, вроде того, что у меня его конфисковали на таможне, словом, сочинил ответ из тех, какие гарантируют, что ближайшие десять секунд вам не будут бить морду.
– Какой доллар?
По правде сказать, я действительно почти о нем позабыл за время своих кругосветных странствий.
Увы мне! Подручный его мигом влепил мне две такие плюхи, что в тот момент я, наверное, был похож на кота Сильвестра, которого близорукая старушонка прихлопнула дверцей холодильника: глаза у меня съехались к переносице, а вокруг замелькали ангелочки. Допрос по всей форме был еще впереди – продлился он несколько недель кряду, пока наконец они не сдались. Сдаться-то сдались, но так, конечно же, и не поверили, что банкнота по-прежнему там, в Ведадо, у моей не то невесты, не то любовницы, не то жены. Да, пожалуй что и жены, ведь у меня от нее дочка. Да, жены, потому что ни с кем я еще никогда не чувствовал себя так спокойно, ни с кем не мог бы, запершись на неделю, трахаться, как павиан. Хотя нет, трахались мы вполне гуманно, то есть по-человечески, трахались, как кубинцы. Наверное, я ее любил. Да не наверно, а точно. Точно – был влюблен, как кобель. И до сих пор не могу понять почему. Так и умру, не поняв, почему любил эту женщину. Красивая она была, сочная, смачная. Когда мы второй раз встретились, я ее прямо съесть был готов. Правда, прошло восемь лет, и это уже был не гот шестнадцатилетний цветочек, но все равно она оставалась девушкой, никто ее еще не попробовал. Никто не попользовался – я первый. Она никогда не объясняла, почему никому не отдала свою девственность, почему ждала меня. Так никогда и не сказала, хотя, впрочем, я и не спрашивал.
Я тысячу и один раз объяснял этому тупому Старику, у кого и где хранится банкнота, но он ни за что не хотел верить. До сих пор подозревает, что кто-то его опередил, раскрутил меня хорошенько и завладел долларом, а мне заплатил бешеные деньги, чтобы я держал язык за зубами. Уж точно – бешеные, разве бы иначе я вынес столько побоев, столько угроз и прочих подлянок.
Короче, сегодня Старик назначил мне встречу для обмена впечатлениями. Наверняка он снова начнет копаться в этой навозной куче – такая уж у него идея фикс. Голову даю на отсечение – вот вам «жиллет», можете проделать это сами, – что разговор наш сведется к судьбе его дерьмового доллара.
Обычно мы назначаем свидания в Центральном парке, возле статуи Хосе Марти. Статуя конная, почему-то она мне нравится – когда я сажусь на холодный как лед парапет и свешиваю ноги, то невольно глаза мои переполняются слезами, которые текут по щекам и капают на мои заносчивые английские ботинки. Я сижу и, широко раздувая ноздри, вдыхаю холодный зимний воздух вместе с бодрящей вонью мочи и дерьма. Помню один случай, когда какие-то американские моряки оросили своими кощунственными струями статую Марти в Центральном парке, там, в Гаване, и какой поднялся шум, и какие были дипломатические ноты, и какой скандал, национальный и международный, и все из-за парочки обкурившихся моряков, которые к тому же были пьяны в дребадан, да наверняка и не имели ни малейшего представления, что это за херов мистер, на которого они слегка помочились. Здесь же пятна на мраморе, а главное, зловонный запах мочевины, указывают на то, что всякий почитает своим долгом остановиться перед монументом не для того, чтобы отрясти дорожный прах, а чтобы отлить, и далеко не одни собаки поднимают здесь лапу, извергая святотатственные струйки и колбаски. Причем происходит это вовсе не потому, что кто-то хочет намеренно осквернить это место, а просто здесь и в помине нет общественных туалетов. А у швейцара из «Плазы» не допросишься справить в его роскошном сортире свою естественную нужду. Итак, я сижу здесь, с мочевым пузырем, раздувшимся, как глобус, и жду старого маньяка, грустно поглядывая на Марти – гордого всадника, загаженного воробьями, обоссанного по уши, но донельзя серьезного, поэтичного, героического, исполненного достоинства, с таким выражением на широколобом лице, будто он тут ни при чем, он паинька и это вовсе не он разбил тарелку, хотя при жизни случалось ему бивать и сервизы, когда он, бывало, зверел от джина, потому что был он бабник каких мало и даже гашишем баловался, и уж, конечно, строки: «Гашиш пьянящей боли, где твой дым?» – он написал явно не под впечатлением от рубки тростника в недолгие минуты обеденного перерыва. Вот так, а внук Марти и вовсе был голливудским актером. В старом «Бэтмене» он играл Джокера, и я ничуть не сомневаюсь, что апостол, знай он об этом, лопнул бы от гордости за внучка. А чего стоит его сын, Исмаэлильо, который там, в Гаване, распевал в душе: «Ах, папочка, зачем, зачем ты умер рано!» Готов поспорить с кем угодно, что наш национальный герой помер бы со смеху, если бы ему об этом рассказали. Потому что герои, черт возьми, тоже перво-наперво люди.
Холодно, как в иглу, но Старик каждый раз упрямо забивает стрелку в этом сраном месте, в самую непогоду, оправдываясь тем, что тут надежно, безопасно. Ему все кажется, что он по-прежнему живет во времена мафии сороковых. Вместо того, чтобы пригласить меня в кафе «Виктор», хотя сам ходит, вы бы посмотрели, точно утка, небось мозоли, как у воротилы с Уолл-стрит! Держит меня за последнее дерьмо. Вот не придет он, и замерзну я, стану как бедный Марти – такой же несгибаемый, только без лошади. И все будут на меня писать. Пи-пи. Старик упрямый, требует, чтобы я всегда ему перезванивал – возвращал звонок, если дословно перевести с английского. Набираю номер, он уже выехал, будет минут через десять – пятнадцать: только что познакомился с одной девахой – конфетка, пальчики оближешь. Еще одна засранка с бешеной маткой, это точно. Девочки с бешенством матки – его слабое место, из-за них он когда-нибудь и сгорит. Моя жена и дочка, впрочем, тоже бешеные. Модная женская болезнь, последний писк, как в былые времена – чахотка. Представляете Маргариту Готье с бешенством матки, забавно, верно? Если ты женщина и у тебя нет бешенства матки – ты не женщина. Общество отворачивается от тебя. Так уж повелось с тех пор как Джейн Фонда взбрендило признаться, что она страдает бешенством матки. Хорошая реклама по Си-Эн-Эн. Короче, живу я теперь с двумя монстрами, двумя доходягами, которые только и знают, что жрать да блевать. Пришлось соорудить отдельный туалет с кабинками и специальной раковиной, где сделана такая дырка, чтобы блевотина свободно в нее проходила. Только так удается избегать засоров; на дверце я повесил табличку: «Блевательная». Иначе говоря, исключительно, чтобы блевать. Если бы блевотину по замкнутому циклу можно было снова переделывать в жратву, я смог бы открыть ресторан на двести посадочных мест. Подружки жены и дочери побагровели от зависти и все как одна соорудили свои блевательные рядом с бассейнами. Мы живем в эпоху блевантина. Если кто-то не блюет, то это всегда какой-нибудь омерзительный толстяк, которому нечего и мечтать о триумфе, а уж тем более о Голливуде, по крайней мере, до тех пор, пока в моду не войдут набожные фильмы и Оскаров не начнут давать за ширину боков. Хотя в этой стране полно тучных людей с расползающимися формами, никто из них не борется за свои права и не жалуется на притеснения. Впрочем, в конечном счете, вряд ли эта тема достойна пристального внимания. А вот что меня действительно заботит, так это психозы и степень их распространенности. Жена и дочка то и дело переживают периоды тяжелой депрессии, у них серьезные проблемы с самоидентификацией, их обследовал психоаналитик, начав с меня, разумеется: они не хотят быть самими собой. Всем кем угодно – только не собой. Памелой Андерсон, Шерон Стоун, Мадонной и, Бог весть, кем еще… Они с ума сходят по всяким разным сектам, по мормонам, сиентологии, запоем читают назидательные брошюры, которые якобы должны открыть перед ними новые пути к самопознанию и успеху. Моя жена тоже кубинка, но об этом никто не знает. Ей везде хочется сходить за американку, урожденную гражданку Соединенных Штатов. О том, что происходит там, она не хочет и слышать. Впрочем, дело, как говорится, темное. Я никогда ее раньше не видел, я имею в виду – на Кубе. Хотя это вполне могло бы случиться, потому что я знал ее брата.
Там, на Кубе, в последнее время брат ее был одним из самых закадычных моих друзей. Бравый был парнишка – кремень, все у него выходило просто и прямо. Познакомили нас как-то вечером в «Монмартре»; он тогда с ума сходил, места себе не мог найти, потому что кузена его упрятали в кутузку за какое-то политиканство. Встретиться со мной ему посоветовал один мой приятель, перед которым у меня был должок. Парень молил о помощи, просил, чтобы я вытащил его родственничка из тюрьмы, пока того не объявили пропавшим без вести, с тем, чтобы наутро найти в какой-нибудь канаве, подавившегося собственными яйцами. Он знал, что, благодаря моей работе по связям с общественностью, а, точнее говоря, в кабаре, у меня есть связи в полиции. Вызволил я паренька. На допросах ему всю физиономию расколошматили, а ногти с ног и с рук вернули в отдельном пакетике. Вытащил я его и не жалею: человек он оказался искренний, честный, словом, понравился мне. Но я всегда старался глядеть вперед: братишка ведь был одним из тех революционеров, которые корчили из себя чистюль, но на самом деле были порядочным дерьмом, хотя со стороны выглядели людьми с идеалами и благородными намерениями.
