Алексей Рачунь - Перегной
- Простите, молодой человек, - раздался возле меня тихий, но все же с какими-то капризными, жеманными интонациями, голос, - вы не могли бы меня угостить сигаретой?
Я обернулся и чуть не столкнулся головой с Любкой. Зашуганный педераст выполз из своего убежища, уповая видимо на то, что Виктор заснул.
Я отшатнулся от него подальше, как от чумного, заразного – будто он и впрямь мог меня заразить. Но потом справился и не чувствуя ничего, кроме брезгливости, по дуге, соблюдая дистанцию, полез на верхний ярус – туда, где лежала Викторова пачка. Выудив из неё сигарету, спрыгнул и оказался в центре светлого пятна, что отбрасывала на пол тусклая лампочка.
Педераст все это время скромно ждал, потупив глаза. Едва я только оказался в освещенном пятне, как клоун на арене провинциального, низкосортного шапито и протянул вытянутую руку с сигаретой Любке, едва он поднял на меня глаза – и ему и мне все стало ясно.
Ему – кто я такой, мне – что Любка первый в Штырине человек, которого задела и взволновала так называемая Претская бойня.
Ирония судьбы – в провинциальном изоляторе встретились два узника, два человека имеющих сейчас только одно право, право на бесправие. Один – гонимый за мнимые преступления против педерастов, другой – мнимо гонимый за то, что он педераст.
Любка узнал меня, это точно. Он наверное здесь один, в ком трагедия отозвалась болью, кто переживал и сочувствовал погребенным под кетчупом участникам демонстрации. Этот – то точно смотрел все выпуски новостей, и запомнил, до мельчайших подробностей, моё лицо.
Как все просто. Как же глупо я попал. И, сам того не желая, машинально, повинуясь будто-бы с детства имеющемуся у меня инстинкту, нисходя с центра круга, я растер в пальцах сигарету, ссыпал табак к своим ногам, поднес и прижал, не сводя немигающих глаз с Любки, палец губам, а ребром ладони другой руки чиркнул себя по горлу.
Любка понял все и уже через секунду опять был под нарами. Весь сжавшийся в комок, как продрогшая собачонка, он сидел там и мелко дрожал.
Я тоже дрожал. Дрожал ибо теперь мое раскрытие было неминуемо и неотвратимо. Я чувствовал, знал что эта дрожащая тварь, Любка, не только право имеет, а чувствует в своей дрянной душе святую обязанность сдать меня, заложить, настучать. Просигнализировать и обратить внимание органов. Я был для него страшный враг – убийца и каратель. Воплощение гонения на него и ему подобных. И я должен ответить за все их унижения, за все презрение к ним со стороны общества.
Во ты жиган! – восхитился ВиктОр, когда я растолкав его и оттащив к окошку кратко поведал свою историю побега из Прёта.
- И от бабушки ушел, значит, и от дедушки. Что я тебе скажу, братан ты мой космический, влип ты. Но ты удало круги понарезал! Средь бела дня стартанул у всех под носом, завалился в Штырин и не шифруясь так заныкался. Да ты умелый побегушник, признайся, бегал уже? – Виктор в восхищении хлопнул меня по плечу.
Я не разделял этого восхищения и только буркнул - «А толку-то, что круги понарезал».
- Не скажи, - озабоченно буркнул Виктор, - не скажи. Там за это время мали ли чего произошло.
- Да не в этом вопрос, зема – взмолился я, - меня по любому сейчас накрутят. Пока никто не догадался, что я – это я, но чую все, обложили меня уже капканами. И вот этот Любка, он меня и сдаст.
- Это да, - согласился Виктор, - мы ему хоть все зубы сейчас выщелкнем, но он, гад, сдаст, вопросов нет. Не, ну можно конечно ему язык вырвать, да в жопу затолкать, и пальчики, чтоб писать не смог, каблуками раздробить, так нас же первыми и спросят – почто мол вы, мужики, котейку-то обидели? Ну и тебя разглядят. Я тебе конечно могу тоже рожу разрисовать, что мамка родная не узнает, а толку-то. Мусора у тебя в хате пальцы твои сняли, здесь откатают, сравнят. Неа, Витёк, или как там тебя – вилы тебе. Зато, даст бог, вместе почалимся, по этапу прокатимся, да фигли, может даже на одной зоне свидимся.
Определенно этот человек не мог долго унывать и во всем, в самой скверной ситуации извлекал для себя выгоду. Прямо стоик. Штыринский уголовный философ сугубо местного употребления.
Чтож, Виктор уже тоже подписал мне приговор. Дрожала и моя рука, уже обмакнувшая в чернильницу перо, над листом бумаги, в котором было мое обвинительное заключение. Дрожала, зависнув, но никак не могла решиться ставить подпись.
Вот что, - прервал молчание Виктор, - и отсюда тебе валить надо! И, не обращая внимание на мое отчаяние, он вдруг лихорадочно заносился по камере, о чем то своем жестикулируя. Наконец подбежал ко мне.
- Бечь тебе надо отсюда, прямо сегодня, вскорости, сейчас на хода вставать!
- Ага, бечь. Я притворюсь покойником, как граф Монте-Кристо, ты меня зашьешь в мешок и сбросят меня в море с крепостной стены, да?
- Да ты чё, братан! – изумленно воззрился на меня ВиктОр, - ну его нафиг, такие головоломки. Просто реально бечь, ногами.
Он пялился на меня, как на идиота, не понимавшего самого простого, самого элементарного. Ему это видимо казалось очень просто – вот сейчас, вспомнив, что я тяжелый японский экскаватор, я вырою себе тоннель в полный рост, да и уйду, а он, прикопает за мной ямку, заметет веничком, нагадит, до кучи, сверху, а потом, умильно улыбаясь пояснит страже – да вы чо, кореша мои драгоценные, какой такой жиганчик? Нет здесь никого. Одно дерьмо, да и то мной наваленное. Прихватило что-то с ваших разносолов, до параши добежать не успел.
- Как? Как я убегу, Витя? –Я глядел на приятеля как на придурка. - Ну убегу, допустим. Хрен знает, как, но убегу и чё? Ловить не будут? Сбежал человек, да и хрен с ним.
- А чо не хрен-то, – возразил Виктор, - чо не хрен-то? Тебя сюда вообще как спустили? Тебя спустили сюда даже не оформив, так, время выждать, чтоб башка у тебя подсохла и чтоб ты до времени, со своей больной башкой чего не накосяпорил.
- Они даже показания твои – в урну. Ты не оформлен. Понял, нет?
Я не понял.
- Вот я тебя держал за толкового пацана, а ты – лох лохом! – в сердцах выпалил Виктор. Тебя здесь официально нет. И значит, если сбежать, то никакого побега не будет. Нет дела – нет человека, уяснил?
Я уяснил, но мне от этого было не легче. Как бежать – понятия у меня не было.
- Как, как! Каком кверху! –заржал Виктор.
- Любка-то, меня, Витя, сдаст все равно.
Виктор, ухмыльнулся про себя какою-то зловещею полуулыбкой - за Любку – не беспокойся. Я то никуда не бегу. Я, считай, своё отбегал. Ты родной, свали отсюда только, а Любке я память-то отшибу. Есть и на него планчик. На время я ему язычок попридержу, а ты за это время подальше от Штырина постарайся убежать. А там - как знаешь.
В это время в коридоре загрохотало – отпирались, лязгая, засовы. Ну вот, почитай, и прощаться пора, - сказал Виктор. - Может уже и не свидимся. Дай-то оно бог, конечно, чтобы свидеться. И чтобы на воле. И чтобы живым обоим быть при этом, да здоровье чтоб позволило, как и прежде нам с тобой покеросинить.
- Ты о чем, Витя?
- Прощаться пора. Ну-ка, дай мне с правой под глаз, хорошенько.
- Да нахрена?
- Бей сказал, потом поздно будет.
Я со всей дури влепил ему под глаз. Почти одновременно с этим загрохотали, отпираясь, двери камеры.
- Ну что, жулье, жрать хочем? – именно так, "хочем", спросил явившийся в наши мрачные казематы бравый милицейский сержант. Он, вопреки всем мерам безопасности и правилам по-хозяйски вломился в камеру. И теперь расхаживал по ней как заправский дембель – заломив шапку на затылок и раскручивая на кожаном шнурке связку ключей.
Вот уж воистину они тут в Штырине непуганые, эти стражи порядка – подумал я про себя и затеплился во мне робкий, грозящий тотчас, от малейшего шороха спрятаться, лучик надежды. Огарочный такой, от растекшейся по блюдцу свечки, весь в копоти, огонек.
Сержант же продолжал замысловато, кренделями, расхаживать по камере и вдруг резко подскочил к нарам с больным дедом.
- Не понял, воин, - затыкал он ему в бок резиновой палкой, - а чё это мы лежим, начальство не приветствуем?
- Э, хорош, начальник, - заступился за него Виктор, отчаянно щурясь подбитым, еще не успевшим налиться глазом, - он болен, не видишь? Ему жить – на две хапки чифира, а ты его строишь.
- А ты у нас самый разговорчивый, да? – дернулся на Виктора мент.
Тот, скорее делано, чем инстинктивно прикрылся от взмаха палкой руками.
- Не ссы. Солдат ребенка не обидит – заржал мент, радуясь произведенному эффекту.
Виктор молчал всем своим видом изображая покорность и смирение.
- Давай-ка, это, хватай бачки, за баландой поедем – жестом регулировщика показал ему на дверь сержант.
Огонек надежды уже не теплился, он тлел и угасал.
- Дак это, начальник, я то, это, я то чё, я поеду, мне фигли – вдруг забормотал, всплескивая руками, зашаромыжился по блатному, заприседал, заподвскакивал перед сержантом Виктор – я то, хоть щяс. Воздуха хоть глотну. Да меня сейчас следователь Помоев как раз дернуть должен, как он мне в прошлый раз и говорил. Грит, дело твое, Бражников, мы в субботу, когда я дежурный аккурат и закончим. Еще успеем в суд отправить, чтоб значит по месяцу картину раскрываемости не портить. Витька чо, Витька съездит – вон в желудке уж как урчит, дак только товарищ следователь Помоев поди недовольны будут. Где, скажут, Бражников, а им что в ответ, отправили его за едой и чё? Опять по месяцу картина не сойдется у них, вам же потом и вставят…
