Владимир Кунин - Пилот первого класса

— И вообще, — сказал Селезнев, — у меня уже руки опускаются. Сергей Николаевич взял на себя ответственность за этого гражданина... — Он показал на Димку. — Вот и пусть они сами разберутся, можно ли так жить дальше.

Тут я почувствовал, что Селезнев просто не знает, как поступить с Димкой, и поэтому вдруг заговорил так неконкретно. Я Василия Григорьевича в этот момент хорошо понял. Он командир — ему на каждое ЧП реагировать нужно. А тут вроде и реагировать не на что. Подрался... А с кем? В служебное время? Нет. Милиция отпустила? Отпустила...

Ну, думаю, самый момент моего отсюда увести. Всем сразу станет легче. И говорю:

— Разрешите, Василий Григорьевич, я с ним сам поговорю?

А Селезнев только рукой махнул: забирайте, мол, его к чертям собачьим...

И мы вышли.

Идем мы по летному полю, дождичек моросит, под ногами сырость причмокивает. Нам бы рулежные дорожки асфальтированные и полосу бетонную — нашему аэродрому цены бы не было!

Идем, молчим, под ноги себе смотрим.

— Ну а если опять от полетов отстранят? — наконец спросил я.

Димка пожал плечами.

— С кем ночью-то сцепился?

Воспитатель из меня — хуже не придумать...

— Ну чего ты молчишь? — обозлился я. — Подумайте, партизан какой! В милиции он молчал, у комэска молчал... Мне-то ты хоть можешь сказать, с кем ты ночью сцепился?

И тут этот щенок посмотрел на меня — и рот до ушей.

— Потерпевший, — говорит, — пожелал остаться неизвестным.

Я даже сплюнул:

— Это ты потерпевший, а не он! И я потерпевший... Потому что ты мой второй пилот, а не чей-нибудь.

— Сергей Николаевич, — остановился Димка, — я тут вам одну штучку достал. Только вы не обижайтесь.

Он огляделся вокруг, порылся во внутреннем кармане своего кителя и вытащил очки.

— Вот... — неуверенно произнес Димка. — Этот старик сказал, что они будут как раз...

Я даже задохнулся от бешенства! Я эти очки выхватил и как хрястнул о землю!.. А этот мерзавец таким мученическим голосом говорит:

— Господи!.. Я все это так себе и представлял...

Ну тут я уже не выдержал, бросился к нему и чувствую — убью сейчас!

Он от меня шарахнулся, но я сгреб его за грудки, приподнял и давай трясти. А сам приговариваю:

— Да я знаешь что из тебя сделаю?!

А он болтается у меня в руках, глаза кровью налились, и сдавленным голосом так нахально мне отвечает:

— Знаю, знаю... Вы меня угробите... Только не сейчас, а на посадке. И себя тоже...

И тут мне так все противно стало! Я его брезгливо отбросил и говорю ему:

— А пошел ты...

Хорошо, что чей-то двигатель заревел на больших оборотах, потому что я ему так сказал, куда идти надо, как я с самого фронта не выражался. Но я думаю, он меня прекрасно понял.

Бывает же так в жизни — двигатель заглох как раз в тот момент, когда я ему кончил советовать.

Я повернулся и зашагал от него прочь. Иду, еле ноги переставляю.

— Сергей Николаевич!

Да провались ты!.. Знать тебя не знаю.

— Сергей Николаевич...

Я остановился и резко повернулся к нему:

— Ну?

Стоит рыжий, смотрит на меня спокойно, и рожа у него такая безмятежная...

— Вы очки забыли, — говорит и достает из кармана еще одну пару очков. Достает и протягивает ее мне.

Я просто обалдел. Растерялся самым настоящим образом. И сдался.

— Ну не гад ли ты, Димка?..

— Гад! — радостно улыбнулся рыжий. — Просто жуткий гад!..

Он опасливо протянул мне очки и, все еще не отдавая их, сказал:

— Только, Сергей Николаевич... Я прошу вас без этих... Как их? Бросков на дальность... Это последние. С самой модерновой оправой.

СЕЛЕЗНЕВ

Каждый раз, когда я сталкиваюсь с необходимостью разъяснить человеку, что он совершил плохой поступок, а следовательно, поступил нехорошо, я теряюсь. Мне всегда кажется, что несправедливые действия настолько очевидны для всех, что любая попытка даже примитивного анализа, якобы имеющего воспитательное значение, граничит с идиотизмом. Но это мое частное, чисто субъективное мнение, которое я не собираюсь широко прокламировать. Напротив: моя должность и мое положение время от времени обязывают меня заниматься так называемой «воспитательной работой». Пожалуй, это самое тяжелое для меня. По всей вероятности, я просто не умею этого делать.

Поэтому, когда я увидел, что ко мне в кабинет примчался Сергей Николаевич Сахно, я был счастлив. Я с первой же секунды готов был отдать ему его несчастного Димку, который стоял передо мной непривычно тихий, подавленный, но сохранивший способность с гранитным упрямством не отвечать ни на какие вопросы.

Мало того, я должен признаться (а это уже идет совсем вразрез с моим служебным назначением), мне это чем-то неясно нравилось. Я все время ловил себя на том, что испытываю к Димке чувство, очень похожее на уважение. Что-то мне подсказывало, что он был прав. В чем? Понятия не имею... История была туманная.

Я так был рад возможности спихнуть Димку на Сергея Николаевича, что даже сказал какую-то бездарную, абсолютно деревянную фразу вроде: «У меня уже руки опускаются... Сергей Николаевич взял на себя ответственность... Пусть они сами решат, можно ли так жить дальше...» Кошмар какой-то! Я-то подозревал, что только так и нужно жить дальше. Но я командир и должен беречь честь мундира эскадрильи, поэтому я выдавил из себя эту распространенную банальность. Моя же собственная честь тайно оставалась неприкосновенной — я твердо решил не применять к Димке никаких репрессий.

Короче говоря, я был очень рад, когда пришел Сергей Николаевич Сахно. Я сказал то, что было положено сказать, и отпустил с миром всех троих.

Как только они ушли из кабинета, тут же ко мне ворвался огромный однорукий дяденька, похожий на Гаргантюа, и стал умолять меня послать самолет к нему в колхоз. Он, дескать, выбил из «Сельхозтехники» какие-то запчасти для тракторов, и их нужно немедленно перебросить прямо на поле в тракторные бригады. Иначе все погибнет!

Я запросил погоду по маршруту и получил ответ, который и ожидал: никаких вылетов, погоды нет.

— Миленький, родненький, чем хочешь отслужу... — бормотал Гаргантюа, нависая над моим столом. — Ну пошли ты кого-нибудь, ну пусть слетает, ну что тебе стоит!.. Рядом же. Сотни километров не наберется... Они же, сучьи дети, стоят и двинуться не могут! А если мы к завтрему эту чертову вспашку не сдадим, с нас же голову снимут!..

Я услышал свое собственное выражение и улыбнулся. Гаргантюа подумал, что перетянул меня на свою сторону, и еще ближе придвинулся ко мне:

— Там почва тяжелая, суглинок... Дождь обратно же...

Я слегка отодвинул его от себя, и он с готовностью отступил на шаг, — как человек, которому оказывают любезность, решает ни в чем не перечить своему благодетелю.

Но я не собирался оказывать ему никакой любезности. Я не имел права этого делать.

— Ну вот, — жестко начал я, отнимая у него какую бы то ни было надежду. — Вы же сами говорите: суглинок, дождь... Где же там самолет сядет?

— Ну пусть вертолет, — быстро согласился Гаргантюа.

— Нет у меня, отец, вертолета. А на неподготовленную площадку мы садиться не имеем права.

Он отшатнулся от меня, как от нечисти, и потрясенно уставился, будто впервые в жизни увидел такое. А потом решил сделать последнюю попытку и негромко, но отчаянно прокричал:

— Да ведь две бригады в поле стоят! Трактора как покойнички!.. Неужто не поможешь, мил человек?!

Я представил себе, как он мотался на своем грузовике по всему Верещагину, как вымаливал в сельхозотделе горкома, а потом где-то на складах эти запасные части, без которых «трактора как покойнички», и понял, что нужно немедленно кончать разговор. Потому что мне его уже становилось жалко и я мог наделать глупостей.

Я встал из-за стола:

— Вы поймите, у меня все экипажи на химработах. Я здесь сам третий...

И направился к выходу. Это было хамство, но я ничего не мог поделать. Гаргантюа уныло поплелся за мной.

— Кого я пошлю? — на ходу спросил я. — В дождь, на суглинок, на пахоту?

Мы вышли из кабинета, прошли по коридору и оказались на воздухе. Гаргантюа тупо молчал. Я с тоской посмотрел на серое небо и добавил:

— У нас строжайшие инструкции.

В это время я услышал голос Катерины, доносившийся из другого крыла здания, там, где помещался теперь медпункт.

— Не летаете, Виктор Кириллович? — И Катерина засмеялась так, что у меня буквально физической болью заныло сердце.

— Что вы, милый доктор! — прокричал невидимый Азанчеев. — Смотрите, погода какая!..

— Напрасно, значит, мы с вами торопились... — снова рассмеялась Катерина.

Я не расслышал, что ответил ей Азанчеев. Над ухом у меня бубнил Гаргантюа. Он уже понял, что я не дам ему самолет, и теперь решил со мной не церемониться.

— Инструкции, инструкции... — ворчал он. — Все больно умные стали, больно грамотные. Чуть что — инструкция. Хоть на голову ее надевай, хоть сам в ее заворачивайся...