Владимир Кунин - Пилот первого класса
— Инструкции, инструкции... — ворчал он. — Все больно умные стали, больно грамотные. Чуть что — инструкция. Хоть на голову ее надевай, хоть сам в ее заворачивайся...
«Не летаете, Виктор Кириллович?»
«Что вы, милый доктор!..»
«Напрасно мы с вами торопились...»
Что же он ей ответил? Что он ей на это ответил?.. Если бы не этот однорукий...
Я резко повернулся к нему и вдруг увидел перед собой большую толстую красную физиономию с губчатым носом и печальными, растерянными глазами. Культей он прижал к груди измятую пачку «Памира», а другой рукой неловко пытался достать из пачки хоть одну целую сигарету.
И вот тогда-то я его и спросил:
— Где твои запчасти-то?
Он ошалело посмотрел на меня, скомкал здоровой рукой всю пачку и далеко отбросил ее в сторону.
— Да здесь же, милый!.. Здесь же, родненький! — запричитал он. — Только куда нести, укажите...
Уже у самолета, когда загружали ящики с запасными частями, я ему сказал:
— Учтите, на борт брать никого не буду. Там найдется кому разгрузить, принять?
— Неужто не найдется?! Ждут вас там как манну небесную.
— Как движок? — спросил я Климова.
— Не движок, а загляденье, — ответил Климов и озабоченно посмотрел на меня: — Вы что, взлетать собираетесь?
— Собираюсь, собираюсь...
Климов так растерялся, что чуть ли не истерически выкрикнул:
— Но ведь сказали, что вылетов-то не будет?!
— Что с тобой, Костя?! — удивился я. — Тебе-то какая печаль?..
— Как вы сказали? — тихо переспросил он.
— Я говорю: тебе-то какая печаль?..
— А до этого?
— А до этого я тебя про движок спрашивал.
И только тут я заметил, что у Климова сильно вспухла верхняя губа и сквозь толстый слой пудры просвечивает желто-зеленый кровоподтек под глазом.
— Это что у тебя с губой?
— А, это... Патрубок отсоединял, вот и...
Я начал смутно догадываться о неизвестной стороне приключений Соломенцева и рассмеялся. Мне вдруг стало легко и весело.
Я обнял Климова за плечи и сочувственно сказал ему:
— Ах, Костенька! Вот ведь они, патрубки-то, какие неблагодарные. Ты его отсоединяешь, а он тебя — по зубам...
Шлепая по грязи, подбежал к нам Дима Соломенцев и протянул мне листок:
— Иван Иванович Просил погоду передать... Дождь, нижняя кромка сто метров, ветер двенадцать — четырнадцать...
— Спасибо, — сказал я и, еле сдерживая себя, чтобы не расхохотаться, посмотрел сначала на Димку, а потом на Климова.
Климов отвернулся и закричал грузчикам злым голосом:
— Кантуйте осторожнее! Обшивку порвать хотите?!
Димка поднял голову кверху и, демонстрируя повышенный интерес к низкой облачности, небрежно предложил:
— Хотите, я с вами вторым схожу, Василий Григорьевич?
Нервно и зло покрикивал Климов, суетился большой однорукий человек, стоял передо мной Димка, старательно отводя глаза в сторону...
Я помолчал немного и ответил:
— Этот рейс выполняется вопреки всем инструкциям. Вот и пусть у нас будет только один нарушитель — я. С тебя хватит...
... Низкая облачность прижимала самолет к земле, а дождь, мелкий, сетчатый, заставлял меня напряженно вглядываться вперед. Изредка я посматривал на приборы, на карту, на землю...
Я летел и думал о Кате. Я теперь постоянно о ней думаю. О ней и о себе. О ней и о нем. О себе и о них... Мысли мои метались в самых разных направлениях — то я начинал анализировать свое отношение к ней, то судорожно пытался вспомнить все наши крохотные семейные разногласия и доискивался: которое же из них стало поворотным моментом в нашей хорошей и почти счастливой жизни?.. И каждый раз я приходил к единственной, на мой взгляд, причине: маленький город, маленький круг людей, тоскливая размеренность существования, будничность дел и явлений, почти стопроцентная знакомость завтрашнего дня и всех последующих дней, изредка прерываемая событиями экстраординарными и редкими — прилет медицинской комиссии или начальства, приезд передвижного цирка, чей-то уход на пенсию, чье-то назначение в эскадрилью. Одни и те же дела, одни и те же разговоры: «План по перевозкам выполнен или не выполнен... Подкормку дали столько-то, опылили столько-то... Погода летная или нелетная... Рейс рентабельный, нерентабельный... Пульс, давление...»
Действительно, можно с ума сойти! Нельзя же допускать, чтобы самым значительным событием в семье было трехдневное обсуждение проблемы — покупать Ляльке шубку или шить ей зимнее пальто. Нельзя! Я сам во всем виноват. И единственный выход из уже создавшегося положения — полная, коренная перестройка. Для начала я потребую себе на осень отпуск, возьмем Ляльку под мышку и маханем к морю! Шашлыки есть будем, винцо холодное попивать, Ляльку будем плавать учить!.. И никаких самолетов. Поездом поедем. Международным вагоном. Пароходом поплывем. В каюте первого класса!..
Я счастливо рассмеялся и стал оглядывать несущуюся подо мной землю...
Полная и коренная перестройка! Обязательно поговорить и настоять на переводе в более крупное подразделение, может быть, даже в Хлыбовский объединенный отряд... Наполнить Катькину жизнь весельем и радостью... Беречь и защищать свое счастье легко и красиво! Без истерик, злобы и подозрительности. Любой другой путь неприемлем. Быть мужчиной!
Черные тракторы стояли в поле, как сожженные танки.
Несколько трактористов и подсобников грелись у чахлого костерика.
Я сделал над ними круг, выбрал площадочку и зашел на нее против ветра...
Сесть-то я сяду, думал я. А вот как я с этой раскисшей каши взлетать буду?
... Я слишком поздно увидел его — бегущего и размахивающего руками...
Кто это? Почему он здесь?! Зачем?! Стой!.. Сто-о-ой!
— Ложись!!! — закричал я, не соображая, что слышать меня никто не может.
В последнюю секунду, когда колеса должны были вот-вот коснуться земли и гибель тракториста была неминуемой, я втянул сквозь стиснутые зубы воздух, рванул штурвал на себя и дал полный газ.
И мы «перескочили» через тракториста. Но двигатель не взревел большими оборотами. Он попросту захлебнулся и замолчал.
Я посмотрел на сектор газа и попытался выровнять машину...
Но самолет уже потерял скорость, ударился в вязкую, пропитанную дождем землю и, зарываясь колесами в мокрый суглинок, медленно перевернулся.
Меня отбросило вправо, обо что-то сильно ударило боком и грудью. На миг перехватило дыхание, и я закашлялся. Меня начало рвать кровью, и тело мое стало легким, и все куда-то рвалось вверх, вверх, вверх... А в голове почему-то тоненькой, искрящейся, серебристой ниточкой звенела и дрожала одна только мысль: «Как же я взлетать буду?.. Как же я буду взлетать?..»
И свет, потрясающей силы солнечный свет, теплый, прекрасный, окутал меня. Я подставил лицо под его удивительные, невесть откуда взявшиеся лучи и, ослепленный, закрыл глаза...
«Как же я буду взлетать?..»
АГРОНОМ СТЕПАНОВ
«Степанов Анатолий Петрович. Год рождения — тысяча девятьсот тридцать третий. Агроном. Окончил сельскохозяйственную академию имени Тимирязева в Москве в тысяча девятьсот шестьдесят втором году. Женат...
По существу дела могу показать следующее: ждали самолет с запасными частями. Сам я находился в это время в поле, в тракторной бригаде. Приехал туда, с вечера вместе с представителем тракторной станции. Развели у «балагана» костер и грелись. Выпивали немного. Больше пили чай. Все время дождь, холодно. Спорили: прилетит или не прилетит...»
— Как же, прилетит! — говорил один, закусывая огурцом.
— И вполне может прилететь... — говорил другой.
— Что он, тебе эти запчасти на голову бросать будет?
— Зачем на голову? Что, в степу сесть негде, что ли?
— «В степу»... Глянь, развезло как. Тут на ногах-то не удержишься...
— А на что ему колеса дадены?
И тут появился самолет. Он вылетел будто из облака, низко опустился, сделал круг над полем и стал садиться.
Тот, который защищал авиацию, торопливо вскочил и крикнул первому.
— Чего я говорил? Чего?!
Он побежал, а ноги его разъезжались по мокрому полю.
Он бежал, радостно крича и размахивая руками, с трудом удерживая равновесие, из-под его сапог летели комья грязи, и крик его несся по всей раскисшей степи, навстречу садившемуся самолету...
* * *
«Вполне допускаю, что сначала летчик мог не видеть Преснякова Михаила, а когда уже стал садиться, то увидел. Он перед самым Пресняковым, в последнюю секунду, задрал нос самолета и будто бы перепрыгнул через него. А полететь дальше не смог. У него заглох мотор. Он успел метров на двадцать только взлететь. И упал. Упал он сильно, и колеса ушли в пахоту. Он и перевернулся».
... Его вытаскивали бережно и спокойно. Без суеты, без крика, без причитаний.
И только тот, который был причиной катастрофы, стоял, покачиваясь от ужаса и сознания непоправимости. Его трясло, и он совал в рот кулак, чтобы как-то унять лихорадку, сотрясавшую его большое и глупое тело.
