Питер Хёг - Условно пригодные
Тогда я работал вместе со всеми: мне хотелось посмотреть на родителей, ведь обычно их не видишь.
К тому же разрешили все ломать, мне выдали кувалду, которой можно было смело орудовать.
* * *На стене тогда повесили план школы, чтобы было видно, как все будет выглядеть с новыми туалетами. В которых будет кафель и свет, чистота и порядок, они не будут грязными, черными и вонять, как старые.
На плане можно было разглядеть технические коридоры, я обратил на них внимание, потому что тот несчастный случай произошел всего за месяц до этого. То есть первый из двух несчастных случаев с Акселем Фредхоем.
Коридоры проходили на глубине шести метров под землей и на глубине двух метров под подвальным этажом. Через них проходили отопительные трубы, водопроводные трубы с горячей водой и электрические кабели. Но газовых труб не было – на плане они отсутствовали.
Проход в технические коридоры сохранился, потому что художественный класс появился поздно, гораздо позднее, чем вся школа, возможно, он возник в русле новых педагогических течений. Помещение просто разделили мазонитовыми панелями, все здесь носило отпечаток спешки. Наверное, это было связано с иерархией предметов: изобразительное творчество стояло ниже всего – ниже, чем ткачество и домоводство, ни в одном классе по изобразительному искусству не ставили оценок.
И тем не менее Карин Эре была учительницей изобразительного искусства. Однако сама она, например, никогда не прикасалась к глине. Преподавала она также музыку и датскую литературу, и было ясно, что музыка и литература гораздо ближе ее сердцу.
Я зажег маленькую свечку и поставил ее в алюминиевый цилиндр с маленькими окошечками из прозрачной пластмассы и с вентиляционными отверстиями снизу, он сохранился у меня с прежних времен. Август держался рядом со мной, может быть, он плохо видел. Когда я зажег спичку, он оцепенел, но потом успокоился.
За доской было помещение, выложенное кирпичом, без окон, на полу тоже был кирпич. Здесь было холодно. В полу была большая дыра. Это был спуск в технические коридоры.
Об этом спуске, должно быть, забыли, когда шло строительство. В проходах из северного и южного дворов установили двери, а вентиляционные ходы были закрыты металлическими прутьями с проволочной сеткой. И все же им не удалось полностью обезопасить себя.
Чтобы попасть вниз, надо было встать на обмотку труб, а потом соскользнуть в сам туннель. Там нельзя было выпрямиться в полный рост, даже я, от природы сутулый, упирался головой в потолок.
Из-за труб здесь было теплее, слышно было какое-то гудение, может быть, это был звук отопительного котла.
Слева от нас обмотка труб была по-прежнему черной.
Август схватил меня за руку.
– Я боюсь темноты,- сказал он.
Я остановился – не мог идти дальше, не рассказав ему об этом. Хотя он был меньше меня, совсем ребенок, я должен был все ему объяснить.
Я рассказал все, как было: однажды мальчик, который здесь учился, которого звали Аксель, спрятался в художественном классе специально, чтобы его закрыли, в классе он нашел бутылку бензина, а на большой перемене спустился в туннель. Там он облил обмотку труб бензином и поджег ее, а потом улегся на пол рядом с пламенем.
– Нельзя спокойно лежать, когда горит огонь, – сказал Август.
И все-таки именно так он и сделал. Нам так и не объяснили, что же все-таки произошло, но кто-то услышал, что говорили пожарные, когда выносили его наверх через выход во двор, там, откуда и заметили дым.
– И что,- спросил Август,- что с ним случилось?
Я ответил, что ничего не случилось. Они заметили дым и вызвали пожарных, которые вытащили его оттуда. Больше ничего не было. Ничего, кроме того, что он перестал ездить из школы домой со своим отцом.
Никто никогда не видел, чтобы Аксель и Фредхой разговаривали. Тот, кто не знал, никогда бы не сказал, что они отец и сын. Однако они ездили вместе домой. После школы по средам и пятницам, должно быть в те дни, когда у них одновременно заканчивались уроки, они уезжали вместе, на большом «лендровере» Фредхоя. Машина пересекала парк и исчезала из вида, Аксель всегда сидел на заднем сиденье.
Это прекратилось после несчастного случая. Вместо этого за Акселем стала приезжать его мать, жена Фредхоя.
Она приезжала за ним к воротам, ведущим на улицу, у нее, как и у Фредхоя, был «лендровер», она тоже была заместителем директора в какой-то пригородной школе. Она останавливалась у самой калитки, и Аксель залезал на заднее сиденье. Они отъезжали, не сказав друг другу ни слова.
Тогда я впервые увидел ее. Но Фредхой как-то упомянул о ней.
Произошло это однажды во время урока, когда он читал вслух. Обычно он вслух не читал, программа по математике и физике была такой большой, что времени на это не хватало. Однако могло случиться так, что перед Рождеством он давал нам очень много нового материала и дополнительные домашние задания, и тогда могло остаться несколько уроков, во время которых он читал.
Делал он это прекрасно. Он всегда выбирал книги о знаменитых и умных преступниках, из «Кавалькады преступлений», и «Из чужих залов суда», и «Знаменитых обманщиков». Именно прочитав про одного брачного афериста, он упомянул о своей жене, матери Акселя.
Этот человек убивал женщин в ванной, приподнимая их лодыжки. Какое-то время они могли удерживать голову над водой, но наконец сдавались и тонули. Он получал в наследство все их имущество и снова женился.
Закрыв книгу, Фредхой некоторое время смотрел прямо перед собой. Чувствовалось, что он собирается произнести что-то важное. Потом он сказал, что если для большинства людей брак создает так много сложностей, то это объясняется отсутствием разумного подхода. Вот они с женой, например, решили поделить время. Она принимала решения в первые десять лет их жизни: решала, где они будут жить, какие машины они будут покупать, это оказались «лендроверы». Потом наступили другие десять лет, в течение которых все решал он. Сейчас они закончились, и снова все решает она.
Вообще-то учителя почти никогда не говорили о своих семейных делах. Фредхой впервые коснулся этой темы.
Вот так вот взять – и поделить время. Почти по законам естественных наук.
Я попытался высчитать. Получалось, рождение Акселя должно было быть решением жены Фредхоя.
Все это я и пытался объяснить Августу. Трудно было сказать, слушает он или нет, я не решался говорить громко, а он к тому же все время ходил взад и вперед вдоль стен. Однако далеко он не отходил, только до того места, где начиналась кромешная тьма.
Когда я сделал паузу, он остановился.
– Я не об этом,- сказал он,- почему он это сделал, каково ему было?
Каково ему было? Да, наверное, никак особенно и не было, сказал я, прекрасно, пока не произошел тот случай в ящике для карт полгода спустя, и давай-ка пойдем дальше, нам еще надо кое-что успеть сделать.
Он не двигался с места, а стоял, положив руку на обмотку.
– Одежда очень плохо горит,- сказал он.
Да, сказал я, именно это и спасло Акселя, и давай-ка пойдем. Я попытался двинуться вперед со свечой, чтобы он пошел за мной. Но он повернулся ко мне. Он не смотрел прямо на меня, но я видел, что ему что-то надо сказать, хотя выдавить это из себя ему было очень тяжело. В воспитательном доме из-за плохой еды у всех часто бывал геморрой, происходящее сейчас вызывало в памяти те же ощущения: кровавый нарыв,- но все должно выйти наружу. Очень больно, но другой возможности нет.
– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он,- ни от кого. Они возвращаются домой, а ты лежишь в своей выдвижной кровати. Можно ведь было и сбежать, но тогда он почувствовал бы себя обманутым. Они начинают говорить. Обычно об оценках и рисунках. «Разрушение Иерусалима,- говорит она.- Займись наконец своим сыном». Она науськивает его, знаешь, так бывает?
Я ничего не отвечал.
– Он бросает горящие спички на одеяло. Надо лежать, делая вид, что спишь. Ничего не загорится – ткань плохо горит. Они приходят. Можно было бы убежать от них, но он бы чувствовал себя обманутым. Это должно быть, как…
– Достижение и награда,- говорю я.
– Вот-вот. Ему надо позволить поймать кого-нибудь, иначе будет совсем плохо. Он держит, а она бьет. Всегда вешалкой, по спине. Наконец чувствуешь только задницу, так вот. Почему-то вдруг вспомнилось. Не думай об этом.
Мы помолчали. Но он еще не все сказал.
– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он.- Я их предупреждал. Это было в последний раз.
Он начал дрожать.
– Я мог бы усыновить тебя,- сказал я,- когда мне исполнится двадцать один год, ты мог бы переехать к нам с Катариной.
Дрожь шла изнутри, но она была гораздо сильнее его маленького, хрупкого тела, я поставил свечу на трубу и потянулся, чтобы взять его за руку.
