Манес Шпербер - Как слеза в океане
— Я нахожу, что усы ему удивительно идут, — сказала Синтия. Она опять стояла перед зеркалом — в нем отражалась часть моста и зубцы ватиканской стены. Синтия прижимала упрямый локон над левым ушком.
— Да, они ему идут, — безразлично ответил Дойно. Он повернулся спиной к огромному письменному столу, за которым работал Тони, и смотрел из окна на Тибр и на Ватикан.
— Он, собственно, никогда не знает, что ему идет, а что его ужасно уродует, — сказала Синтия. Она рассматривала свое узкое лицо с недоверчивой придирчивостью, словно оно могло измениться в худшую сторону, если она не будет так пристально следить за ним. Наконец она провела язычком по губам, отошла от зеркала и повернулась к мужчинам.
— О, Рим разочаровал меня, а итальянцы — ну что я могу сказать? Это как-то даже неприятно, что побежденные абсолютно не производят трагического впечатления. И вообще: Рим в августе — это бредовая идея, как с похмелья, и вполне в духе Тони.
— Ты права, Синтия, было бы гораздо лучше, если бы город взяли еще в сентябре тысяча девятьсот сорок третьего года, — сказал Тони, отрывая взгляд от бумаг. Он обернулся, но не увидел лица Дойно. — Я сейчас кончу, и тогда мы пойдем чего-нибудь выпить. Или вы сгораете от нетерпения, Дойно?
— Нет, вовсе нет. Поляки не знали точно, когда приедет Скарбек. Они уверяли меня, что самое раннее он будет здесь вечером. Так что у меня есть время.
— Но вечером вы будете у нас, мы устраиваем большой прием, надеюсь, вы не забыли? — спросила Синтия.
— Я приду со Скарбеком, если он приедет.
— Со вчерашнего вечера вы только и говорите об этом поляке, а я думала, что вы и Тони — самые близкие друзья и что один без другого… ну и так далее.
— Пошли, — сказал Тони, — я погибаю от жажды. Политические интриги в этой стране еще скучнее, чем у нас. Каждый из них играет, по крайней мере, две роли, но всем остальным они точно так же хорошо известны. Все импровизации прекрасно подготовлены и отрепетированы, все неожиданности случаются в тот самый момент, когда их ожидают. Дойно, нам надо было остаться в Югославии.
— Это выпад против меня, но вам его не понять, Фабер, — сказала Синтия.
— Пошли! — повторил Тони. — Ты потом объяснишь ей эту взаимосвязь, которая существует между тобой и политикой союзников в Италии.
Синтия оставила обоих мужчин на несколько минут одних, потому что в последний момент решила поменять туалет.
— Не стоит жалеть меня, я не заслуживаю этого. Я умолял ее приехать в Рим, я не могу без нее долго… Известия из Франции превосходные, наступление на Париж началось и идет полным ходом. На другой день после освобождения мы сядем в самолет и вперед на Лё-Бурже! Ну разве есть что прекраснее победы, Дойно? Будьте пай-мальчиком и ответьте мне: «Конечно нет!»
— Я и отвечаю — конечно нет. Парижу повезло. У нас у всех будут стоять в глазах слезы, когда этот город опять станет свободным. И никому не придет в голову мысль, что могут быть слезы и в честь освобождения Варшавы.
— Я знаю, что вы любите Париж, но что вам за дело до Варшавы? Русские потерпели неудачу на Висле, польской столице придется еще несколько недель, а может, и несколько месяцев подождать — разве это так трагично? И в конце концов, вы сами упрекали поляков в том, что они оставались бездействующими зрителями, когда уничтожалось варшавское гетто.
— А теперь я упрекаю англичан в том, что они остаются бездействующими зрителями…
— Мы ничего не можем поделать, это дело русских…
— …и бросают всю Центральную Европу на произвол судьбы. Через пятьдесят лет историки напишут, что истоки третьей мировой войны начали ясно прослеживаться в августовские дни тысяча девятьсот сорок четвертого года и ее первыми жертвами стали оставленные всеми повстанцы Варшавы.
— Мы живем в августе тысяча девятьсот сорок четвертого, а не тысяча девятьсот девяносто четвертого года, и поэтому имеем право не знать того, что, возможно, станет достоверным фактом через полвека. A chaque jour suffit sa peine[219], как говорят французы.
— О чем вы спорите? — спросила Синтия, возвращаясь в комнату. Она была одета во все белое.
— О том, есть ли у человека непреложное право не знать истины, — ответил Дойно.
— Значит, вы говорили обо мне.
— Нет, о третьей мировой войне, — успокоил ее Тони.
Впереди шли джипы, Тони следовал за ними, пока они находились в лабиринте улиц, потом обогнал их. Дорогу на Кастель-Гандольфо он знал.
— Роман заснул, — сказал Дойно. — Горе иногда усыпляет чувствительных людей, а от бесчувственных гонит сон. — Тони повернулся вполоборота, Скарбек сидел на заднем сиденье машины, прямой, с высоко поднятой головой, словно бы хотел бросить вызов всему миру.
— Он просто переутомился, — сказал Тони и прибавил скорость. — Я отдаю предпочтение физиологии перед психологией. Если говорить серьезно, Дойно, что мы можем сделать для Варшавы, кроме нескольких символических жестов, которые мы оплатим жизнями наших летчиков и загубленными самолетами?
— Это правда, что русские не позволили союзной авиации, спешившей на помощь Варшаве, приземлиться у них?
— Это еще не точно, давайте подождем!
— А если это правда, какие выводы сделаете вы из этого?
— Да никаких, Дойно, вообще никаких! Для нас важно, чтобы русские не остановились на немецкой границе и не взвалили бы на нас всю работу и чтобы они, после того как будет покончено с Германией, пошли с нами войной на японцев. Не кажется ли вам нормальным, что мы в первую очередь думаем о сотнях тысяч британских и американских солдат? Сталин платит за все русской кровью, и мы не препятствуем ему в этом, потому что скупимся на свою кровь и обязаны на нее скупиться. Вот и вся правда, а все остальное — болтовня. И если полякам нужна русская кровь, чтобы избавиться от немцев, то и они должны заплатить за это. И если вы, бывший коммунист, не любите Сталина, то уладьте, пожалуйста, эту вашу личную проблему после войны в Москве — застрелите его, забросайте бомбами или что-нибудь еще в этом роде!
— Вот это и есть common sense[220], — сказал Дойно и сунул Тони сигарету в зубы. Он тосковал сейчас по саду Преведини, по молчанию ночи.
— С тех пор как мы покинули югославскую землю, я не перестаю разочаровывать вас, — сказал Тони печально и с упреком.
Дойно пришлось сделать над собой усилие, прежде чем он смог ответить ему.
— Общие надежды лежат в основе дружбы молодых людей, а взрослые сближаются обычно после того, как утрачивают одинаковые надежды, и черпают мужество из единого источника, чтобы жить дальше без иллюзий.
— Я ближе вам, чем вы думаете, Дойно, но нельзя требовать от миллионов людей безграничных жертв и при этом так мало уважать победу.
— Я испытываю немалое уважение к победе. Но можно вести мировые войны, исходя из локальных перспектив, и даже выигрывать их, а вот создать мир на земном шаре можно, только исходя из перспектив всей планеты.
— И именно поэтому вы настаиваете на том, чтобы мы бросили в бой за Варшаву тысячи самолетов и десантные войска? Большего конфуза, чем речи философа из Центральной Европы не встретишь даже в детском саду.
— Да, даже в детском саду, — согласился Дойно. И засмеялся.
— Премьер-министр, который ровно за год до мировой войны привез из Мюнхена «peace for our time»[221], наверняка не был философом из Центральной Европы. И именно поэтому верил в то, что спасает Сингапур, жертвуя Прагой.
— Я спал, — сказал Роман, — и видел сон. Во сне все было так прекрасно, так счастливо, разве это не поразительно? Три часа четырнадцать минут, самолеты скоро будут над Варшавой.
— Вполне возможно, — ответил Тони. — И прежде чем рассветет, наши десантные войска высадятся на берег между Ниццей и Марселем. Вот этот сентиментальный серпик луны не поможет и не помешает им при этом. Когда мы опять спустимся вниз, уже поступят первые сведения. Операцией руководит британское верховное командование.
— Успение Богородицы, — мечтательно произнес Роман. — Варшавяне, возможно, именно от этого дня ждут чего-то особенного. Или, может, было бы лучше, чтобы они вообще больше ничего и ни от кого не ждали?
— Мы приехали, — сказал Тони. — Чуть выше расположен большой ресторан. Он, конечно, закрыт, но на террасе тоже весьма приятно. Американцы наверняка прихватили с собой несколько бутылок. Мы выпьем за Прованс и за Варшаву.
— И это почти все, что Англия может сделать для Польши, — сказал Дойно. — Ненамного больше того, что сделали в прошлом году жители польской столицы для гетто. Въезжайте спокойно на пустую террасу прямо на машине, Тони, ведь в конце концов мы победители.
На дороге, которая вела наверх, вспыхнули фары джипов — кроме убывающего месяца то были единственные огни в этой ночи.
