Татьяна Соломатина - Роддом или жизнь женщины. Кадры 38–47
– О, наш смелый пушистый Тыдыбыр! – радостно воскликнул Аркадий Петрович. (Ельский и тут – ноль эмоций, был слишком увлечён беседой с Маргаритой Андреевной.) – Иди ко мне садись! – Святогорский сидел во главе стола. Он ловко выдернул откуда из-за спины стул и поставил его рядом со своим. – Зарезервировано!
Она неловко пробралась к заведующему отделением «бабской» реанимации. Ельский не обращал на неё ни малейшего внимания. Денисов даже головы не повернул, о чём-то говоря с урологом. Тоже мне, великий специалист! Понятно, что он сюда ещё интерном попал, по блату! Настенька не спала с заведующими, вот и… Тыдыбыр сама устыдилась своих злых мыслей и покраснела. Точнее – побагровела, потому что покраснела она ещё перед дверью ресторана.
– Дамы и господа, прошу внимания! – объявил Святогорский. – Мы сегодня собрались здесь не потому, что нам делать нечего. Нам всегда есть что делать. Не всегда мы, что правда, что-то можем сделать с тем, с чем уже ничего не сделаешь, но с этим уже ничего не поделаешь, дамы и господа!
После такого витиеватого графоманского вступления все уставились на Аркадия Петровича.
– Надо же было как-то привлечь ваше внимание! – рассмеялся он. – Сегодня мы принимаем в наше Общество анонимных врачей новую боевую единицу. Анастасия Евгеньевна, у нашего ОАВ есть только одно-единственное правило: всё, что происходит на наших посиделках, остаётся на наших посиделках. Второе правило: нарушать одно-единственное правило. И третье правило: каждый вновь приобщённый общества должен рассказать, как он докатился до такой жизни, почему стал врачом, чего постыдного натворил. А если нет ещё трупа в анамнезе – тогда ужасную личную тайну. После того, как примет первый стакан до дна. – И Святогорский протянул Настеньке стакан. Действительно – стакан. Что правда, совсем не полный. Всё-таки он её давно наблюдал и отлично знал, как действует на Тыдыбыр спиртное. Вот тех пятидесяти граммов, что болтались на дне гранёной ёмкости, ей вполне хватит, чтобы не превратить фарс в молитву. Не то ж ещё действительно начнёт всерьёз рассказывать, почему стала врачом.
Настя мужественно выпила предложенную дозу, предварительно торжественно чокнувшись со всеми. Она была девочка крайне мало пьющая. Иногда – бокал мартини. Один. На весь вечер. Может быть, красного вина под бифштекс. И она целый день ничего не ела. Целый же день через её кабинет шёл караван разнообразных женщин. Это если не считать утреннего инцидента. И не учитывать адреналиновых потерь, вызванных неожиданным приглашением Ельского. Потому, проглотив пятьдесят граммов чего-то очень похожего на водку, только, кажется, ещё гаже, внезапно и резко окосевшая Настя громко и чётко произнесла следующее:
– Моя постыдная тайна: я люблю Владимира Сергеевича Ельского. Уже давно. С тех самых пор, когда только пришла интерном. А он меня не замечал. И поэтому я написала про него в Интернете гадость [38]. Но он всё равно меня не замечал. И женился на тощей акушерке! Хотя я должна была быть его женой не помню какой номер. А недавно я влюбилась в Денисова. Но он меня тоже не замечает. Потому что любит Татьяну Георгиевну. Хотя она и родила ребёнка. И старая. Нет-нет, она красивая. И тоже тощая! Но для Денисова она старая. А ещё я хочу снять квартиру и уехать от родителей, но боюсь. Не от родителей уехать боюсь. Боюсь встречаться с теми, кто сдаёт квартиры. И ещё я хочу похудеть, но всё время жру. Но эту ужасную личную тайну почти все тут знают. А когда мне было девять лет, я на спор съела кусок собачьей какашки, а мальчик, с которым я спорила на то, что если я съем кусок собачьей какашки, то и он съест, – не стал есть собачью какашку. Она была сушёная, не волнуйтесь!
В начале Настиной речи в зальчике воцарилась тишина. И держалась до самого окончания.
– Почему это любить меня – постыдная тайна?! – возмущённо уточнил Ельский после нескольких секунд паузы и уставился Настеньке прямо в глаза. Она лишь недоумённо пожала плечами, выпятив губки. И совсем не заметила ироничной, но очень доброй, смешинки во взгляде неонатолога.
Первой не выдержала Марго. За ней захрюкал в картинно преподнесенную к лицу ладонь и Ельский. Через несколько мгновений весь стол захлебнулся, расхохотался многоголосо.
– Честное слово, она была сушёная! – пыталась перекричать всех тоже очень развеселившаяся Настенька. – Да я и не на спор, если уж совсем честно! Я думала, что, если съем сушёную какашку, буду особенная! Как фея. Или как принцесса. Буду Маленький принц! Надо же убирать свою планету! Ну, чего смешного-то? – сама хохотала она. – Вы что, никогда не ели сушёных собачьих какашек? Что – никто-никто?! – помрачневшая Настя обвела всех совершенно искренне удивлённым взглядом и добавила следом интимным басом: – Совсем никаких глупостей не делали в детстве? И ни о каких глупостях не думаете даже сейчас? – тут она снова оглядела своих товарищей с неподдельным ужасом. Мысль о том, что люди никаких глупостей не делали в детстве и ни о каких глупостях не думают «даже сейчас», повергла её в совершеннейшее недоумение. С оттенком некоторой скорби.
– Да-а-а… – протянул Святогорский, один сохранявший видимость серьёзности. – Ядрёную чачу мне пациенты подогнали. Это всем камингаутам камингаут.
– Анастасия Евгеньевна, вы – совершенно особенная! – Ельский поднялся, утирая слёзы, подошёл к Насте и поцеловал ей руку.
– Не разрушай детскую психику ложной надеждой, фат! – хохотала Марго.
– Я – отечески! – строго отрапортовал Владимир Сергеевич.
– Хочешь, я с тобой буду квартиры смотреть, чтобы тебе не было страшно? – предложил Денисов.
В общем, разрядили обстановку. Но Настенька Разова была так очаровательно непосредственна, что обстановка на самом-то деле и не накалялась. Её быстро накормили и напомнили об одном-единственном правиле Общества анонимных врачей, ни единым словом не обмолвившись повторно о правиле втором. И дальше наливали только минералку. Но она всё равно тысячу раз приносила всем свои извинения. Говорила, что вовсе не то имела в виду. Что Мальцева – не старая. И никаких сушёных собачьих какашек она в детстве не ела.
– Да уж, Мальцева никаких сушёных собачьих какашек в детстве не ела. Это она с возрастом научилась человечье свежее говно лаптем хлебать, – пробурчала себе под нос Марго. Денисов глянул на Маргошу глазами побитой собаки.
– Женись на Разовой! – прошипела ему старшая акушерка обсервации. – С Танькой тебе ничего не светит.
В общем, вечеринка вошла в своё нормальное русло. Как обычно, говорили о том о сём. Вспоминали истории из жизни и практики. Хотя у врачей это чаще всего неразрывно связано. Такая работа.
Было весело. И совершенно не напрягало. Настя даже поискала в себе то место, которым ей должно было бы стать стыдно за нелепый текст после пятидесяти граммов. Но не нашла. Может быть, есть смысл в сообществах любых анонимов? Алкоголиков ли, обжор ли, врачей… Но они-то тут не анонимны! Но всё равно. Почему-то стало безумно легко и просто. И приятно. И сразу прошла любовь к Ельскому. И влюблённость в Денисова. И окрепла и утвердилась решимость найти и снять квартиру. Настя ни с кем не разговаривала – и в то же время как будто общалась со всеми. В какой-то момент ей поставили на стол чашку чёрного крепкого кофе. И она поняла, что сидит уже между Ельским и Святогорским. И услышала, о чём они говорят. Хотя и не с начала подхватила, но прислушалась внимательно.
– …Так вот я тебе и говорю – той было не до глубоких поисков себя. Только бы выжить!
– Так я с тобой и не спорю. Я о том же. Вся эта, прости господи, мода на «особенных» детей – точнее не мода, а то, что возникает вокруг этих несчастных творений из-за стебанутых мамочек, – это ужасно. Если долго восторгаться бородатой женщиной, то рано или поздно любая женщина захочет быть бородатой.
– Опоздал ты, Аркадий Петрович! Уже.
– Да ну тебя. Я же серьёзно.
– Куда серьёзней.
– Я знаю про бородатую женщину! Моя мама смотрит телевизор, ну и в Фейсбуке у меня вся лента про эту бородатую женщину, – включилась в беседу Настя. – Только она, кажется, мужчина.
– Где? – переспросил Святогорский.
– А вы о чём? – окончательно пришла в себя совершенно протрезвевшая Разова.
– Да я вот рассказывал нашему коллеге, что была у меня в юности знакомая. Родила дауна. Муж бросил. Надо было выживать. Так она эмигрировала. Полжизни на это положила. Чтобы в случае чего – инфаркт у неё или кирпич ей же на голову внезапный – за ним в приличном приюте уход осуществляли. Даун был тяжёлый. Необучаемый. Она его любила до безумия. Но иллюзий не строила. Идеологий вокруг не возводила. Пропагандой необходимости рождения «солнечных» детей не занималась. А однажды мне, под щедрую рюмку, призналась: «Я, Аркаша, если бы знала – непременно сделала бы аборт. Не потому, что я его не люблю. Я без него себя уже не мыслю. А потому, что ему – мука».
