Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

— Анна, ты плачешь?

— Нет.

— Анна, ты плачешь.

— Это не слёзы, это память.

— О ком ты думаешь, Анна?

— О них, — папе, маме, брате… даже о журналистике…

— Их ведь не было, никогда.

— Это не так… иначе…

— Иначе, что?

— Просто так.

— Ты осеклась, недоговорила.

— Просто так.

— Ну, хорошо…

Мы молчим.

— Анна, когда ты молчишь, ещё хуже.

— Я не молчу.

— Анна, ты молчишь.

— Я разговариваю… с ними.

— Что сейчас делает твой папа?

— Стоит возле дерева.

— Какого дерева?

— Великого Дерева.

— Его ведь нет?

— Опять ты за старое?! Дерево растёт в нашем дворе. Все об этом знают.

— Погоди! Ты же сама говорила — Великое Дерево видит только твой брат.

— Великое Дерево видят все, кроме моего брата.

— Как так?

— Очень просто — ведь он слепой.

— И вы всегда знали о Дереве?

— Ну конечно.

— И папа?..

— Он голый… прижался спиной к стволу.

— Зачем?

— Пятно! Между ног… Это кровь!

— Как у человека из твоего сна?

— Да. Во сне был папа. Я поняла.

— Он по-прежнему хочет стать мэром?

— Нет, ты что! Это была шутка.

— Шутка?

— Это я сочинила. И рассказала журналистику, чтобы он начал за мной ухаживать.

— Он поверил?

— Конечно, поверил. Ты ведь тоже поверил.

— А мама?

— Она ещё спит, ведь сегодня семнадцатое августа.

— Сегодня готовишь ты?

— Как всегда. Рыбный торт — пальчики оближешь. Чай.

— Яд?

— Ну, разумеется.

— Потом ты тихонько прошмыгнёшь в свою спальню?

— Заберусь под одеяло. Сделаю вид, будто сплю.

— Мать, театрально зевая, прошествует на кухню.

— Примется за завтрак.

— Чай?

— Как обычно, выплеснет в раковину.

— Ты будешь лежать и ждать?

— Её похвалы? Да. Только…

— Только что?

— Тишина… из кухни ни донесется, ни звука.

— Почему, Анна?

— Яд. На этот раз я добавила его не в чай, а в рыбный торт.

Руки

(Испытательный срок)

— Значит, третья рука?.. — кадровичка расплющила удивление на своём скуластом лице.

— Третья, да, вот она. Я подумала, так больше шансов…

— С шефом посоветуюсь.

Скуластое лицо, опиравшееся на тугую шею, взмыло над столом, крутанулось, подставив моему взору мохнатый затылок, и поплыло к проплешине дверного проёма, с отсвечивающими золотом метинами: В.Г. Бык. Генеральный директор.

Я остаюсь одна. Незнакомая тишина офиса щекочет мои воспоминания. Я родилась вместе с братом. Вся разница между нами — это руки. У него ни одной. Брат рос послушным, даже юношеская привычка не коснулась его чресл. По известной причине… Единственной его страстью был ветер. Как только порывы начинали дубасить в окна, брат выбегал на улицу и становился лицом к рвущим накатам прозрачных волн. Ветер шарил по его волосам, задирал одежду. Таким я его и помню — уродливой занозой торчащим посреди ветряного месива, в расхристанной рубашке, накинутой упругой струёй порыва на его же собственную голову, и скользкой пустотой вместо рук.

Умер брат, когда хотел спасти щенка, упавшего в котлован, полный воды. Дворняжка барахтался в метре от берега, расхлюпывая вокруг кусочки гнилой влаги. Для любого выудить щенёнка за шкирку было бы делом времени. Но брат не мог. Он упал на колени, ткнув лицо в рыхлую линию водоёма, вывернул губы и стал пить мощными глотками. Порции вялой жижи хлынули внутрь брата, растягивая кишки.

Спустя несколько минут от целой глыбы воды, наполнявшей котлован, осталось лишь несколько мягких луж, посреди одной из которых сучил лапами спасённый щенёнок. А на краю котлована глотал хрипы мой брат. В сознании брата ещё отпечаталось лицо врача скорой, разглядывавшего его сквозь прищур циника. Рука эскулапа выводила фигуры на животе, где под слоем кожи и мяса в кроваво-грязном бульоне покачивались кишки вперемешку с мятыми листьями и жуками-водомерками…

Брат иногда снится мне… будто его прибили к кресту, гвозди вошли в ноги, а на том месте, где к перекладине должны быть пригвождены руки — гвозди вбиты просто в шелушащуюся древесину. Крест с братом высится над городом, посреди улицы, забитой похожими на ящериц автомобилями, и его куцее тело окутывают шершавые клубы смога.

Несколько раз, когда порывы ветра были особенно сильны и в душе моей надувались пузыри отчаяния — я выходила на улицу, пытаясь копировать действия брата, но у меня никогда не получалось отдаться воле стихии так, как удавалось ему. Мешали руки…

…Я опустился на колени у кромки котлована, земля съёжилась и поцеловала мои коленные чашечки острыми холодными губами. Я вытянул шею и опустил взгляд на плещущуюся жижу, там отражался я сам в мишуре уличного движения, я был прибит к громоздкому занозистому кресту и заставлял прохожих себя обходить. Вот это бык, бросил кто-то из спешащих. Бык, всё верно! — закричал я ему с креста. Дама, которая как раз в это время опасливо огибала мой крест, боясь оцарапать своё тело о неровный край креста, живо посмотрела мне в лицо:

— Валентин Григорьевич?!

— Ну да, я Валентин Григорьевич Бык.

— Валентин Григорьевич?! — словно не расслышав, повторила дама.

— Конечно, это я.

— Валентин Григорьевич?! Да что же такое. Валентин Гри…

Я оторвал голову от рук, на которых она покоилась и которые от долгого неподвижного лежания на столе словно наполнились песком, и посмотрел в вибрирующее лицо кадровички.

— Валентин Григорьевич, вам плохо?

— Что вы, вздремнул просто.

Кадровичка затараторила про новую соискательницу должности, про третью руку… Снег её слов ложился плотным настом на мою душу…

Принять. Веки кадрочички запрокидываются на лоб. Но… третья рука? Принять! Из голоса моего просыпаются на пол металлическая стружка. Испытательный срок? Да. Месяц? Две. Недели? Да, две недели! Кадровичка сжимает в гармошку скуластое лицо, наполняя губы нежным смятением.

Так я получила работу. Теперь мне есть чем заполнять дни, ранее состоявшие лишь из прядей солнечного света. Я работаю в просторном офисе, в одной большой комнате вместе с коллегами, прячущими лица в упругую гладь мониторов. Я знаю, они меня не любят, кончики их волос подрагивают от брезгливости при виде меня, а хмуро двигающиеся брови оставляют в воздухе похожие на иероглифы царапины. Труднее всего мои отношения складываются с кадровичкой. Она ворочает широкими скулами, буравит мою настороженность костлявыми взглядом.

Так просыпалась мука дней, оставляя за собой белый тонкий след неопределённости.

Приближался конец испытательного срока. Я ждала, когда объявят, примут ли меня на постоянную работу.

Тот день был особенным. Только кислота рассвета разъела плоть ночи, как стояло ясно, что он будет состоять из рыхлых комков света и угловатых туч.

Я ехала на работу, ощущая, как лёгкий тремор берёт под контроль пальцы на каждой из трёх моих ладоней.

На пороге офиса меня ждала кадровичка, направив в мою строну выступающие скулы, как две боевые торпеды.

— Валентин Григорьевич вас вызывает.

Тремор в моих пальцах перешёл от плавного танца в быстрый. Генеральный вызывает! За две недели я видела его лишь пару раз, мельком, и оба раза мне показалось, что он смущён.

Я зашла в кабинет. Валентин Григорьевич Бык стоял у стола, обе руки опадали вдоль тела и были похожи на два замерзших в высокогорье языка водопада. Я поздоровалась, он сделал неопределенное движение головой.

— Садитесь.

Я заняла место посетителей возле его рабочего стола. Валентин Григорьевич подошёл к своему месту, кресло было плотно придвинуто, он чрезвычайно неловко откатил его ногой от стола и также неуклюже уселся. Казалось, ему что-то мешает…

— Ваш испытательный срок подходит к концу.

Ощущаю, как мои слова моментально стареют и подобно опавшим листьям сворачиваются в трубочки.

— Прежде чем огласить своё решение, хочу показать вам статистку отдела, в котором вы трудитесь…

Я устремляю взгляд к монитору. Там открыт совершенно другой файл. Нужно клацнуть мышкой… простое действие…

Валентин Григорьевич беспомощно подрагивает веками. Файл… Открыть файл… Глядя на директора, я заворачиваюсь в настороженность, как в кокон. Сейчас я открою файл… гм… Дверной проём распахивается, вплёвывая в комнату кадровичку с толстой грудой бумаг. Кадровичка подходит к столу генерального, её глаза как две пиявки присосались к нему. Глаза-пиявки втягивают в себя замешательство шефа. Кадровичка осторожно кладет на стол кипу бумаг.

— Валентин Григорьевич, что-то случилось?