Владимир Корнилов - Две Анюты

Владимир Корнилов

Две Анюты

Случилось это в годы, когда неустроенную молодую мою жизнь особенно остро томило затянувшееся одиночество.

Родители жили тогда под Москвой, недалеко от Солнечногорска, в малолюдном, из трех домов, поселке лесничества, куда я, новоиспеченный студент, наезжал из столицы в дни, свободные от занятий. Побродить по тогда ещё девственным подмосковным лесам было для меня такой же необходимостью, как думать, дышать, мечтать.

В один из ясных дней бабьего лета я брел в задумчивости по лесной дороге, опираясь на уже привычную свою палочку, помогавшую мне ходить после тяжелого фронтового ранения. Под ногами шуршали листья. Стайки синиц мелодично тренькая, суетливо перепархивали в поредевших зарослях. Дятел усердно долбил белеющий среди темных елей ствол березы, Вдруг вспорхнул, с криком перелетел на одиноко стоящую сосну, оседлал обломанный сук, выдал такую страстную весеннюю барабанную дробь, что будь я его подругой, тут же откликнулся бы на его запоздалый зов!

Я замечал: в дни осеннего увядания, когда предзимняя стылость уже проглядывает в высокой голубизне небес, особенно обостряется чувство ожидания. Что ждешь в осеннем безмолвии, что томит твою одинокую душу, — спроси сам себя, не ответишь, но смутное ожидание какой-то встречи, случайной согревающей радости, ведет и ведет тебя в глубь лесного безмолвия…

Вышел я в широкую луговину, открытую вдаль до чернеющих на косогоре домов незнакомой деревни. В деревню идти не хотелось, любил я одиночество. Хотел уже повернуть обратно, но взгляд выхватил две девичьи фигурки: близкий лес словно вытолкнул их на луговину. С корзинками на полусогнутых руках, с видимой ленцой усталости, брели они окольной дорогой к деревне. И вдруг заметили меня. О, чудо взаимных влечений! — само небо, распростертое над луговиной, начало сводить нас!

Незнакомые, но уже милые мне девушки, приободрено шли теперь от деревни мне навстречу. Где-то в середине луговины неминуемо мы должны были сойтись. Я уже улавливал взгляды, оценивающие меня, лукавую смешливость, слышимую издали, влек себя, хотя и сдержанно, им навстречу.

Когда я был шагах в десяти, обе девушки разом опустили корзины на землю, сели, смешливо обмахивая ладошами разгоряченные лица. Я опустился рядом. Смотрел, улыбаясь, почему-то не чувствуя обычного в таких случаях смущения.

Мне казалось, обе девушки равно ожидают моего внимания. Взгляд выделил одну из них, и сразу обе уловили, к кому расположились мои чувства. Девушка, которая не привлекла взгляда, как-то сразу сникла, с подчеркнутой небрежностью накинула на плечи кофту, сорвала травинку, стала вызывающе покусывать. Другая же расцвела, будто цветок золотистого одуванчика под солнцем.

В простеньком белом платьице, под которым угадывалось плотное, как у куропаточки, тело, с задорным, смешливо наморщенным носом, с распущенными по лбу светлыми волосами, она как будто была порождением ясного дня и близких мне по настроению осенних лесов.

Уловив мое любование, она тут же озаботилась делом: раздвинула коленки, поставила корзинку между ног, стала вынимать и обрезать собранные грибы. Движения ее рук были такими завораживающими, а оголенные колени, обнимающие корзину, так влекли, что я не удержался, ласково огладил ладонью ее мягкий локоток. Она не отдернула руку, не возмутилась, как обычно делают излишне самолюбивые девицы. Пальцы её раздались, ножичек упал в корзину, она рассмеялась, одарив меня взглядом веселящихся глаз.

Подружка отбросила обкусанную травинку, встала, взяла свою корзину, с безразличным видом отошла, села поодаль к нам спиной.

Мы почувствовали себя свободнее. Корзина перекочевала за спину, я подвинулся ближе. Теперь мы сидели рядом. Моя избранница склонила голову, прядка легких волос упала на раскрасневшую щеку, мешала смотреть, наверное, щекотала ресницы, она не убирала ее. В просветы волос я видел ожидающий смеющийся взгляд. Я приобнял ее за плечо, склонился к её губам, почувствовал, как нетерпеливо отозвались они на прикосновение моих губ. Мы целовалась, ладонь моя уже ощущала ее маленькую, напряженную грудь. Впервые я чувствовал: только от меня зависит последнее сближающее нас движение.

Если бы были мы одни в этой подаренной мне лесами встрече!..

Но донесся голос раздраженной подружки!

— Аня! Сколько можно!..

Мы отрезвели. Аня, не скрывая досады, покусывала губу. Обречено вздохнула, прошептала:

— Надо идти…

Я был в отчаянье. С пробившейся надеждой спросил, кивнув на косогор:

— Вы из этой деревни?

— Мы из Москвы, — Анюта печально улыбнулась. — Нам еще на электричку…

В печальной ее улыбке я прочитал: «Вот, и все. Встретились-разошлись…».

А меня опалило радостью, я вскричал:

— Я ведь тоже из Москвы! Я там учусь!..

И увидев, как под вскинутыми ресницами полыхнули ответной радостью глаза, торопливо заговорил:

— Анюточка, слушай внимательно. Через два дня, во вторник, в пять вечера…

— В шесть, — поправила она, как будто наперед знала все, о чем я скажу, — В шесть, — быстро повторила она. — Я не успею. Я работаю. Я на почте работаю…

— Хорошо. В шесть. У памятника Пушкину. Я буду ждать. — И не уверенный, что узнаю её в другом, столичном одеянии, да еще в многоликой толпе, всегда, особенно вечерами, нескончаемо текущей мимо всем известного места, спросил:

— А ты узнаешь меня?

Анюта прислонила ладошку к моей разгоряченной щеке, сказала, как все понимающая мама говорит несмысленышу-сыночку!

— Если даже вся Москва придет в тот вечер на Тверской бульвар, я буду видеть только тебя!.. — Гибким, мягким, каким-то кошачьим движением молодого тела она поднялась, навесила корзину на руку, спросила с хозяйской озабоченностью, как будто мы уже были одно целое:

— Грибами не поделиться?..

— Разве грибы мне нужны, Анюточка?! — сказал я с ласковым упреком, давая понять, что настроен очень серьезно.

Обе девушки уходили по луговине, Анюта отставала, останавливалась, махала мне рукой, я стоял, смотрел, не в силах поверить в случившееся чудо.

Я ждал нареченную мне небом и лесами невесту. Ходил вокруг задумчивого Пушкина, снисходительно созерцающего людскую суету, мысленно готовился к волнующей минуте, когда из движущегося людского потока выбежит девичья фигурка, радостно устремится мне навстречу. Только что я зрил чужое счастье, и мне не терпелось заиметь свое.

Я слишком рано пришел на бульвар, присел на скамью в боковой аллее, ожидая урочного часа, и увидел: под свисающими ветвями лип шли двое. Он и Она. Шли медленно, опьянено, не разнимая сцепленных рук. Сделав несколько согласных шагов, они в едином чувственном порыве бросались в объятья друг другу. Руки и губы, тела их сливались. Он приподнимал, кружился вместе с ней по аллее, не зная, не умея по-другому выразить опаляющие его чувства, бережно опускал женщину на земную твердь. Она прижимала голову к его груди, делала с ним вместе несколько следующих шагов, и снова Он подхватывал Её, кружил, пьянея от ее близости. Так они шли, ничего не видя вокруг. Мне казалось, в мире не было людей счастливее их!

Медленно обходя Пушкина, я смущенно думал о первом своем ответном движении, когда Анюта подбежит. Как мне поступить? Обнять, нежно поцеловать, как уже признанную невесту? Или только радостной улыбкой выразить свои чувства, повести Анюточку в глубину бульвара и уже там, на затененной липами аллее, обнять, закружить, пьянеть от ответной ее близости?

А может, просто повести ее в кино, неважно на какую картину, и там, в полутемном зале, сжать в своих ладонях ласковую ее руку, сблизить головы, почувствовать волнующую теплоту ее лица? Конечно же, в следующий свободный день я повезу ее в наш лесной поселок, представлю отцу, маме. Отец скажет что-нибудь ироничное насчет невесты. Но маме Анюточка понравится, обязательно понравится, она проста, отзывчива, мамин вкус я знаю!..

Потом вместе пойдем мы в лес, теми дорогами, по которым, мечтая о чуде встречи, бродил я в одиночестве. Вместе выйдем на ту, теперь уже заветную луговину, и там уже никто, ничто не помешает нашей ласковой близости…

Так предвосхищал я свое счастливое будущее. Уже несчетный раз обходил я вокруг памятника, уже устал повторять высеченные в постаменте бессмертные строки:

«И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал…»

«Добрые… добрые, добрые…» — твердил я, вышагивая вокруг низких тяжелых цепей, ограждающих памятник, и все чаще поглядывал на большие электрические часы, прикрепленные к столбу на противоположной стороне площади, — бесстрастные стрелки уже показывали тридцать пять минут седьмого!

Я утомился, приглядел свободное место на скамье, с широкой изогнутой спинкой, подошел, сел. Я был на виду. Анюта не могла не увидеть меня.