Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

— Проезд будем оплачивать? — в голосе кондуктора задребезжала струна недовольства.

— Нет у меня, — только и сумела вымолвить растерявшаяся баба Надя.

— Ни у кого поначалу нет. Но ведь платить-то надо!

Слова девушки-кондуктора были непонятны бабе Наде, но она отчего-то согласилась.

— Надо.

— Так платите.

— Нечем.

— Платите чем есть.

Бабе Наде вновь стало неясно. Чем же платить, если платить нечем? Появилось такое чувство, будто она собралась по грибы в лютую зиму. Она молчала.

— А совесть у вас есть, без денег в трамвай садиться? — никак не унималась кондуктор.

Баба Надя, закивала в такт её словам, подтверждая наличие совести.

— Хорошо хоть совесть-то у вас есть, — в тоне девушки заслышались нотки применения. — Тогда ей и платите.

— Как это? — Баба Надя ощутила, как разум её начинает лихо отплясывать тарантеллу.

— Очень просто, — сказала девушка заурядным голосом. — Вон у вас в руке левой что не совесть разве? Отдавайте половину, как раз за проезд хватит.

Баба Надя опустила свой узловатый стариковский взгляд на левую ладонь и, действительно, обнаружила там нечто, похожее на свалявшуюся грязь. Она сильней разжала пальцы, чтобы рассмотреть невесть откуда взявшуюся субстанцию. На ладони бабы Нади лежали какие-то волосяные шарики неприятного цвета. Пока баба Надя раздумывала над увиденным, девушка-кондуктор, ничуть не смущаясь, вытянула длинные сухие пальцы и взяла со старухиной ладони примерно половину лежавшего там. Баба Надя всё ещё озадачено смотрела на свою ладонь, когда девушка в свой карман плаща её совесть оторвала от пачки белый прямоугольник талона, положила его в свободную правую руку старухи и направилась к своему месту.

Баба Надя перевела взгляд с левой ладони на правую. Она так давно не видела трамвайных талонов, что ей показалось интересным рассмотреть выданный девушкой билет. Буквы были совсем мелкие, и бабе Нади пришлось поднести его в самый притык к дряблым стариковским глазам. На талоне была напечатано:

У бабы Нади посерело в кишках. Она напрягла старушечьи ноги и встала с сидения. Дойдя до кондуктора, невозмутимо сидевшей на прежнем месте, баба Надя осторожно тронула её за плечо и сразу запричитала прямо в обернувшееся лицо девушки:

— Милочка, мне бы выйти надо. Вот беда, свою остановку проехала. Проехала, говорю, я свою остановку. Когда выйти можно будет? А, внученька? Скажи. Бабушке уже давно выходить пора.

Лицо девушки слегка дернулось, став похожим на куль с цементом, а в глазах неожиданно заиграли огоньки ненависти, но ответила старухи она всё тем же ровным голосом:

— Остановка ещё нескоро, бабушка. Я вам сама скажу, когда доедем.

Страх снова белой сметаной забродил по жилам бабы Нади. Куда это мы едем так долго? Неужели, и правда, а ад?

— Мне ехать дальше никак нельзя. Я к внукам опаздываю. Милочка, скажи водителю, пусть остановит и бабушку на улицу выпустит.

Изо рта девушки полетели слюни вперемешку со словами:

— Просишь, значит! Хочешь, чтоб отпустили тебя! Милочкой меня называешь! А когда я скребла по мокрым стенкам твоего брюха и просила, чтобы ни вырывала ты меня на свет божий раньше времени! Просила, чтобы жизнь ты мне дала! Послушалась ты? Оставила меня? А? Отвечай! Зачем? Зачем душу ещё неродившуюся погубила? Зачем рукам потным и гадким позволила тельце моё вытащить да выбросить! А, мама?! Зачем? Иль не узнала ты нерожденную дочь свою!

Баба Надя молча ловила воздух щелью рта. Воздух казался ей злым и холодным на вкус.

— К внукам, говоришь, тебе надо? Да ведь нет у тебя внуков! Не родила я их тебе, потому что сама не родилась!

В этот момент, очевидно, что-то произошло впереди перед трамваем, потому что он неожиданно затормозил, и баба Надя не в силах удержать себя на тонких, обглоданных старостью ногах, полетела прямо на девушку, стараясь уцепиться за неё руками, та же, также не удержавшись, рухнула вместе с бабой Надей на пол трамвая. Из кабины воителя слышался мат.

Обе женщины её лежали на полу, приходя в себя, когда в переднюю трамвайную дверь кто-то громко и уверено забарабанил рукой. Дверь, заскрипев, отъехала в сторону, и в салон трамвая ворвался высокий голубоглазый блондин в отлично сидящей на нём военной форме чёрного цвета. На рукаве великолепно скроенной и бережно выглаженной офицерской куртки была нашита эмблема с распластавшим крыла орлом, сжимавшим когтями заключённую в круг свастику. Не говоря ни слова, офицер выстрелил из длинноносого пистолета в кабину водителя, очевидно, убив наповал, затем голубоглазый офицер в один лишь шаг оказался рядом с бабой Надей и девушкой, всё также лежащих на полу. Протянув руку, он схватил бабу Надю за плечо и одним рывком поставил на ноги, новый выстрел офицера был адресован так и не успевшей подняться с пола девушке. Та затихла. Офицер кинулся прочь из трамвая, увлекая за собой бабу Надю, которую крепко держал за руку.

К бабе Наде постепенно возвращалось сознание. Она вспомнила, как молодой офицер, вытащив её из трамвая, ничего не говоря, подвёл к большому и чёрному автомобилю, какие ездили по клицам ещё в пору ей молодости. Он открыл широкую дверь кузова и грубовато втолкнул её внутрь. В салоне было темно и пусто — место водителя оказалось отгороженным непроницаемой перегородкой, окон по бокам или не было совсем, или они были чем-то закрыты. Мотор автомобиля загудел, и машина двинулась с места. Баба Надя ощутила, что сознание начинает покидать её: оно оставляло бабу Надю не только от перенёсённых стрессов, не столько из-за тьмы, духоты и едкого запаха машинного масла, висевших в салоне, сколько из-за того, что красивый офицер, спасший её из лап коварной кондукторши и ехавший сейчас в переднем отсеке автомобиля, был тем самым немецким военным, который много лет назад в числе таких же, как он, ворвался в их город, которого она успела полюбить и ради которого… И вот теперь сознание возвращалась к ней вновь. Баба Надя поняла, что лежит на диване в какой-то мрачноватой комнате. Очертания комнаты показались ей смутно знакомыми. За стеной слышались громкие и, кажется, не совсем трезвые голоса. Она даже сумела различить несколько слов. Кажется, там торговались. Через несколько мгновений дверь распахнулась, и в комнату ввалилась разноголосая и разряженная толпа, впереди которой будто заграждая ей путь, широко расставив руки, пятился офицер в чёрной форме. Тот самый. Баба Надя узнала его даже со спины. Офицер переругивался со всей толпой, впрочем, ни в его тоне, ни в тоне толпы не ощущалось серьёзности. Толпу возглавлял худой мужчина с чёрными усами. Баба Надя узнала и его. Завидев бабу Надю, толпа завопила дурными голосами, а усатый мужчина плюнул прямо в неё очередью слов:

— А-а! Вот она, невеста! Отдай её нам! Отдай, фашист проклятый! — С этими словами он оттолкнул всё ещё упирающегося офицера и подскочил к Бабе Наде. — Невеста, пошли с нами! Пошли скорей, тебя жених заждался! Братцы, помогите невесте встать!

Множество рук подхватили в одночасье бабу Надю, стащили с её ложа и поставили на ноги. Тут подал голос офицер, запричитавший фальцетом:

— Недоплатили! За невесту недоплатили! Накиньте ещё целковый!

Усатый сунул в протянутые руки офицеру мятую купюру.

— На, бери, фашистская морда! Сегодня не жалко! Эй, народ, ану все к столу!

И толпа, выставив перед собой, словно щит, бабу Надю, ринулась вон. В соседней комнате был накрыт пышный стол. Во главе стола сидел тот самый мальчик, с которым баба Надя познакомилась в трамвае. Он был гладко причёсан и одет в строгий тёмный костюм, под которым улыбалась окружающим ослепительно белая сорочка. Ни дать, ни взять — жених! Толпа бросила бабу Надю на соседний с мальчиком стул, а сама кинулась занимать места. Уже через несколько минут всё потонуло в звяканье вилок, цоканье рюмок и гомоне весёлых гостей. Вдруг общую многоголосицу прорезал чей-то выкрик, через мгновение подхваченный мощным рёвом всей толпы:

— Горько!!!

Мальчик, до этого сидевший на своём месте тихо и не произнёсший ни одного слова, встал, повернувшись лицом к бабе Нади. Она же, уже не отдавая себе отчёта в происходящем, поддавшись общему настроению, приподнялась над своим стулом. Мальчик неожиданно крепко обхватил бабу Надю за плечи и, притянув к себе, впился поцелуем в её поцарапанные старостью губы. Баба Надя ощутила на своём лице, приятное тепло узких детских губ.

Начало и конец

Скорбь и траур поселились в семье Игнатия и Марьи с первым детским криком. Хоть и готовились к неизбежному заранее, знали обо всём, да всё одно, — когда горе приходит и своей костлявой рукой сожмёт тебе сердце, разве удержишься от плача и тоски? Почти девять месяцев, с того самого дня, как Марья вернулась домой будто сама не своя, пряча от всех полные слёз глаза, тихо позвала Игнатия и, с трудом сдерживая крик, рвавшийся откуда-то изнутри, рассказала ему обо всём, — не было больше покоя в их доме. Игнатий тогда выслушал всё мужественно и угрюмо, не стал причитать, ясное дело — мужик. Лишь обнял за плечи жену, да сурово обронил в её чуть подрагивающие от внутреннего плача уши: