Пол Тот - Обратный отсчет
Отец? Мать? Где они, чтоб объяснили мое появление на свет? Почему меня подбросили на колени психопатки, которая не знает полного набора эвфемизмов, обозначающих гениталии? Куда они отправились? Где они – глубоко в джунглях, забравшись туда сквозь лазурные мечтания Джозефа Конрада? Или трудятся в Уолмарте, покупая по большим праздникам пиццу? Думают ли когда-нибудь, что со мной стало? Или я превратился для них в смутную стершуюся штриховку на земной гравюре?
На эти вопросы я ищу ответы, или они побочные? Не для того ль я пустился на поиски, пересматривая историю своей сексуальной жизни, чтобы прорвать дыры в ткани своей биографии, куда хлынет свет? Вдруг он так ослепит меня, что я выйду из тела в некую воздушную сферу, стану атомами и протонами, оставив за собой только следы в пыли, заметные на солнце лишь под определенным косым углом?
– Дурной ты мой, – пробормотала Марни. – Удалый малый. М-м-м-м. Ладно. Не возражаю. – Она лягнула меня в бедро, заплясала дьявольский чарльстон, заскакала, запрыгала. – Полегче на поворотах… ух… девочка, мальчик… Мага машанини. Видно, Дека тебя замучила. Высосала и выбросила. Вот тебе Камасутра.
Она засмеялась безумным, лишенным всякого притворства смехом, свойственным людям, которые говорят во сне, саркастически забормотала, распаленная подсказками подсознания. Я не мог расшифровать этот лепет. Может быть, она тоже только что вернулась из Африки, сполна впитав птичий язык и напившись зелья.
Я перелег на пол и ненадолго заснул, стараясь получить откровение. Но сон напоминал рвущуюся кинопленку, мелькал, дрожал, останавливался, начинался, пока не сорвался с катушки. Я трижды просыпался, бежал в туалет. Завтра буду на грани галлюцинаций от недосыпания, мир раздуется от непереваренных быстрых снов. Я пару раз принимал ЛСД, который не рекомендуется алкоголикам. Мы предпочитаем ватные одеяла и легкие сны утыканным гвоздями ложам и практике йоги. Но когда я долго не мог заснуть, наркотик ввинчивался в мозги и выпускал сны на волю.
Минул не один час, прежде чем Марни проснулась. Один спит, как заколдованный, другой бодрствует, как проклятый, а потом они вместе проводят дальнейшее время так, словно в их восприятии нет никакой разницы. Почему один стоит на автобусной остановке, другой проплывает мимо в «кадиллаке» и на пересечении их точек зрения время и пространство не рушатся от полного несовпадения?
– Мне бы лучше убраться отсюда, – сказал я, – пока твоя мать не проснулась.
– Она во сне просматривает «Нэшнл джиографик».[36] Долго еще не управится.
– Надо поскорее продать кулон. Я должен ехать. Конец уже близок. Если, конечно, не ты прислала письмо.
– Нет, Джон, я его не посылала. Я не восьмиклассница. Отрабатываю смены по десять часов, стараясь в перерывах помешать матери выбрать, где лучше, чем в Фресно, – в Индии или в Тимбукту. Наверно, надо, наоборот, помогать, потому что я ее терпеть не могу. Но она…
– Но она твоя мать.
– Ты никогда ничего такого не чувствовал?
– К какой матери?
– К той, которую знаешь.
– Та не считается. В насмешку прозвала меня Бродягой.
– И все-таки ты не можешь дождаться, когда снова прыгнешь в машину и помчишься– по свету?
– У меня кулаки не железные. И я определенно совсем не так счастлив, как идиот.
– Ты и есть идиот. Что толку, даже если ты выяснишь, кто написал письмо? Если бы тебя кто-то хотел убить, ты уже был бы покойником. Трудно ли тебя прикончить? Сам дело наполовину сделал.
Я содрогнулся. Что я пытаюсь сделать – найти себя или совсем потерять? Неужели такой сдвиг пластов породили уколы, добрые советы, замечания, что надо сбросить или набрать вес, коротко подстричься или отпустить волосы, носить или не носить шляпу, не обращать внимания на мнение окружающих или, наоборот, внимательнее к ним прислушиваться? «Не стой, подбоченившись, Богом клянусь, просверлю дырку в двери туалета, своими глазами увижу, как ты писаешь сидя. Это все твой отец виноват, он или косоглазая. Знать не знают, что ты бросил футбол, только гоняешь на чертовом велосипеде по всяким задворкам. Далее с мальчишками в мяч не играешь. Когда-нибудь, Джон, окажешься на кухне в ночлежке с другими бродягами, там поймешь, что неприспособленный ни к чему не приспособится. Недостающие части головоломки полностью собраны в одной вонючей комнате, только они из разных головоломок. Кто-то тычет друг в друга ножами, пока проповедник в трапезной отбивает мясо, кто-то перебирается в другую ночлежку поблизости, кто-то в конце концов учится защищаться, вроде мужчин, дерущихся на городских улицах. Лопочут на своем потайном языке, позабыв общепринятый. Вылетел из программы, и мы тебя с позором вычеркнули. Мы ведем войны, смысла которых никто не знает, но считаем их общим, хоть и неприятным делом, тогда как ты вместе со своим отцом смотрите на дождь в джунглях так, будто сами его сотворили, а заодно насекомых и змей». Ну, мать, конечно, никогда ничего подобного не говорила, хотя вполне могла бы сказать.
– О чем ты думаешь, скажи на милость? – спросила Марни.
– Я должен идти. Надо ехать.
– Денег у меня мало. Немного могу тебе дать – обналичила чек по дороге домой.
– Сколько?
– Пятьсот.
– А потом что – кулон продашь?
– Отдам отцу, он продаст. Он его заслужил. Я бы все продала, что она привезла с собой. Продала б ее кости и кожу. За мозги вряд ли кто-нибудь много заплатит.
Миры рушились, сталкивались континенты, трещали линии сброса породы. Приступ паники? Но подобное объяснение затемнило б тот факт, что мир проецируется во всей своей полноте, мерцающие образы сливаются в бесконечный поток, неотличимые от того, что разыгрывается за экраном – фильм с участием всех и каждого. Владелец кинотеатра – кто, я? – тычет в затылок дуло пистолета: «Сиди и смотри, понял? Другого кина не будет, ясно? Смотри. Я пошел». Голос САВАКа. Приказы в ночи. Кто-нибудь наверняка посмеется, но в данном случае паранойя похожа на ревность. «Думаешь, я с ним спала?» Только смех превращается в нечто другое – в очередное свидетельство, в доказательство существования более тонких замыслов, заговора, обмана, хитрых козней. Что-то вроде китайских наручников – чем сильней рвешься, тем туже они замыкаются и тем громче хохочет шутник.
– Что с тобой?
– Можешь подвезти меня кое-куда?
– Разумеется. А куда?
Я сказал, и она посмеялась. Просто больше нет сил трястись в «раковом экспрессе», в «опухолевом прицепе». Такого количества колес я больше не вынесу и не могу себе позволить четырех собственных. А два могу.
Мы нашли магазин. Продавец уделил нам максимум внимания – кроме нас, покупателей не было. Он рвался продемонстрировать каждую модель начиная с 1963 года.
– К чертовой матери, – сказал я, – дайте самый лучший, какой можно купить у вас за пятьсот баксов. Пусть даже с розовыми кисточками, наплевать.
– Вот этот за такие деньги неплох.
– Доедет еще до двух девушек?
– А?
– Выдержит пару сотен миль?
– Обязательно. И бесплатный шлем. С Богом.
Я протянул деньги, взял шлем.
– Джон, – заметила Марни, – ты на нем далеко не уедешь.
– Черта с два.
Что-то вылупилось из яичной скорлупы моей памяти. Крылышек я пока почти не видел, а клюв четко проглядывал и долбился в мозгу. Смутная туманная картина, а в центре, конечно, она – Она. Мы были в трейлере. Я слышал голос. Она что-то сказала, вездесущая Она, Шива в женском обличье, Она говорила: «Разве я тебя не предупреждала? Не трогай мои вещи, пока меня нет, не то хорошенечко надеру тебе задницу».
В данный момент я сидел во дворе магазине на той самой заднице и теперь ее поднял.
– Джон, мы даже поговорить не успели…
– Ты чиста и невинна.
– Хочу понять, что происходит. Знаешь, – крикнула она мне вслед, – ведь письма еще рассылаются по цепочке…
Слишком поздно. Я с ревом умчался от этой фразы на полной скорости, на какую способен ревущий мопед, вышиб пинком калитку, вопреки ожиданиям сохранив равновесие, вовремя позаботившись не свалиться назад. Если не набрать скорость, птичка вылупится из скорлупы и спикирует на меня.
Я вылетел на шоссе на предельном ходу в сорок пять миль в час, с заброшенным за спину ноутбуком. Направился к двухполосному хайвею, гадая, имею ли законное право там ехать. Подо мной был сын Пегой, надо мной сиял солнечный свет озарения. Я опустил защитную маску, глядя на позеленевший мир. Очутился в тумане и, собственно, ехал не быстро. Что мне требовалось, так это выпивка, но я решил терзать себя демонической тенью, пока стакан спиртного не покажется чашей Святого Грааля.
Надеялся, что одежда проветрится или хоть освежится выхлопными газами. Двухколесный мопед – не самое мужское транспортное средство, но мне не подошел бы никакой «харлей», смехотворно выглядели бы наколки, серьги и прочие прибамбасы, все равно что домохозяйка вырядилась бы в дочкины наряды, а клаксон мопеда с успехом распугает лягушек, белок, кроликов, осмелившихся перебежать мне дорогу. Даже шлем представлялся ненужным – упасть можно лишь на медленном ходу, а если влетишь в ветровое стекло трейлера, то расквасишься, как москит. Единственно полезной была затененная маска, милосердно лишавшая мир утомительных красок. Не сказать чтобы я несся с громом и треском, скорее дребезжал, с одними бейсбольными билетиками на спицах.
