Мария Чурсина - Тысяча забытых звёзд
Виктор Юрьевич подошёл, сопя, и замер. Она ожидала от него вопросов, готовила даже остроумный ответ, но бессмысленно — он молчал, и Влада всё больше ощущала себя ненормальной. Достойная пациентка достойного врача. Интересный клинический случай.
— Вы знаете, так бывает, — подал голос Виктор Юрьевич. — Наше сознание — как большая колба с двумя горлышками. В одно поступает информация, что-то потом выходит, а что-то задерживается надолго. Воспоминания ищут выход, и нельзя предугадать, какой именно выход они найдут. Если мы вернёмся в машину, я нарисую вам подробную схему. Очень важно понять себя.
Ладони щипало. Влада мысленно чертыхнулась и полезла на ощетинившуюся кирпичную кладку. Узкие сапоги с гладкой подошвой подходили для городской зимы, но скользили и промерзали насквозь, стоило только выбраться за пределы цивилизации.
Влада отступила, согревая дыханием ледяные руки. Психотерапевт терпеливо молчал у неё за спиной — она буквально чуяла каждую секунду его молчания, как будто иголки впивались в затылок.
Иголки. Тесный тёмный лабиринт из иголок, и самые красивые из них — с круглыми золотистыми головками. Ладони щипало от воспоминаний. Она провела пальцем по заснеженной доске — ровная линия оборвалась, потянулась вверх и раздвоилась.
Вот: правильно, но мало. Влада поняла, что стучит зубами от холода. Всё-таки короткое пальто тоже подходит разве что — до автобуса добежать. Не для сгоревшей деревни.
Она рисовала линии — вьющиеся от доски к доске, по разбитым кирпичам и осколкам стёкол. Раз — палец сорвался прямо на острый скол, снег испачкался кровью. Но она уже так замёрзла, что не ощущала боли. Линии вились дальше, перетекали друг в друга и ветвились. Они были, как лабиринт, в который должен попасться зверь. Влада была охотником.
А потом всё оборвалось. Так бывает, когда просыпаешься утром и хочешь вспомнить сон. Кажется, вот сейчас он был перед тобой, как раскрытая книга, и вот уже меркнут буквы, рассыпаются пылью листы.
Она остановилась. Отчаяние сделалось почти невыносимым.
— Идёмте, — мягко сказал Виктор Юрьевич, беря Владу под руку.
Он повёл её к машине, которую тоже припорошило снегом. Влада оглянулась: нарисованные линии были видны и отсюда.
В такой мороз они долго не исчезнут, — подумала она, чуть успокаиваясь. Мысль отчего-то принесла облегчение. — А вернуться ведь можно в любой момент.
Они проехали через всю деревню, и Влада узнала ещё один дом — тот стоял на самой окраине, мёртвый и разбитый, как и все остальные. Она долго не могла вспомнить, где же видела его, бродила вокруг, как будто искала тайнопись на стенах, но замёрзла, и пришлось возвращаться.
В машине они пили чай из термоса, и Влада даже отъела кусок шоколадки из бардачка. Оказалось, она там была совсем переломанной, даже не на квадраты — на четвертинки квадратов. А Виктор Юрьевич ничего не ел.
— На чьей вы стороне? — не выдержала, наконец, Влада.
Он только улыбнулся — не понял вопроса. Но она молчала так долго и смотрела так выжидающе, что ему пришлось отвечать.
— Разве это имеет значение, на чьей я стороне? Имеет значение только то, как мы собираемся действовать.
— Имеет значение, раз вы поехали со мной. У вас есть кусочек мела? Дайте. — Влада бесцеремонно протянула к нему руку ладонью вверх.
И почти не удивилась, когда он достал из того же бардачка ополовиненную упаковку школьного мела и два толстых маркера — синий и красный. Красный, впрочем, высох и не писал, а только скрипел за двоих.
Влада выбралась из машины. Холоднее сделалось примерно в два раза, но речи о том, чтобы помедлить и сжевать ещё шоколадки, даже не шло.
«Быстрее», — говорило что-то внутри неё. — «Шаги в коридоре. Ты не успеешь. Посмотри на свои ладони. Быстрее».
Влада посмотрела — руки уже не щипало, а саднило, как от глубоких царапин.
«Быстрее. Шаги уже близко».
Выяснилось, что маркер на морозе едва-едва красил синим выцветшие кирпичи старого дома. Зато мелки подошли как нельзя лучше. На почерневших от гари кирпичах они оставляли толстые белые линии, похожие на изморозь.
Влада слышала, как колотится в самом горле сердце. В один момент, когда один мелок исписался, и она чиркнула ногтями по кирпичам, из-под руки вылетели блёклые мухи.
Пальцы так замёрзли, что хотелось заплакать. Она шипела сквозь стиснутые зубы, а мухи кружились над битыми кирпичами. Вернулась память — и усталость, и страх, и шаги. Теперь уже — по хрустящему снегу.
«Закрой глаза. Темноту в мысли. Последняя нить мыслелабиринта. Только бы не сорвалась рука».
Пальцы сделались такими непослушными от холода, а шаги были уже совсем близко.
«Ну же! Ещё немного, неужели ты не справишься. Темноту в мысли!»
Она заплакала — слёзы сами собой покатились по щекам. В ушах колоколом стучало сердце.
Мигнули защитные маячки. На первом этаже они стояли везде, кое-где на втором, а на третьем — ни одного. Туда приходилось тащить фонарик с красной лампой. Иначе никак: в лучшем случае провалишься в яму, утыканную арматурой, и сломаешь ногу, в худшем — воткнёшь себе такую арматурину в живот, и до свидания, до встречи в другой реальности.
У сущностей реальности и времени нет — им строго безразлично, утро ли сейчас, или полночь, или тихий безветренный вечер. Есть смысл только в одном: когда ты собираешься их увидеть. Почему-то всё чаще люди призывают их по ночам.
— Одолжи мне немножко своего безвременья, — сказала Влада, когда вошла в брошенную больницу.
Такой махины, такого огромного каменно-стеклянного трупа в городе больше не было. Ли сунул Владе записку в карман плаща — на клочке бумаги линии и прямоугольники — схема проезда к больнице. О, Влада и без того знала, как сюда добраться.
Фонарика у неё с собой, правда, не было — выронила на первом же лестничном пролёте, — но пока горели защитные маячки, её не волновала потеря. Влада торопилась: прыгала через ступеньку и нужные слова произносила, задыхаясь. От секунды к секунде Владе казалось, что в шею или в запястье впиваются невидимее мухи. Она нервно чесалась и бежала дальше.
Только бы успеть. У сущностей нет реальности — она им не нужна, а Владе очень нужен кусочек безвременья, чтобы упасть в него и чтобы всё исправить.
— Одолжи мне самую малость.
Она внимательно читала надписи на стенах — белым мелом, красным кирпичом, красной краской и чёрными потёками, — больница всегда разговаривала так. В этот раз больница пропускала её. Надписи попадались всё больше белые, неразборчивые. Это был хороший знак — если бы больница написала «уходи», это пропустил бы разве что слепой.
Влада помнила схему наизусть. Здесь, чтобы не заблудиться, приходилось надеяться только на себя, потому что больница путала любые карты и выводила из строя приборы. Потому Влада изрисовала схемой несколько тетрадных страниц — и наконец-то запомнила её.
Комната была не самая большая, может, кабинет врача или типовая палата. От входа так далеко, что уже успеваешь забыть, какого цвета дневной свет. Вправо по коридору с эркерами, дальше — через залу с пустой чашей бассейна — и ещё шагов пятьдесят по тёмному отростку коридора. Комната была с двумя окнами — слепыми заколоченными окнами, — и провалом в центре.
— Здравствуй, — сказала Влада, потому что все любят вежливость — даже сущность старой больницы. Она достала из кармана куртки белый школьный мелок. Белый — потому что это цвет безопасности. Красный вызывает в них беспокойство, чёрный — заставляет молчать, любой другой они не видят, а вот белый — в самый раз. — Здравствуй, послушай меня, пожалуйста.
Свет фонарика сделался таким бледным, что не мог дотянуться даже до пола у неё прямо под ногами. Касаясь стены рукой, Влада прошла вглубь комнаты. И там принялась на ощупь воспроизводить мыслесхему, которую выкалывала тонкими иголками на листе пенопласта, и которую рисовала на стенах сгоревшей школы.
Общаться с сущностями — вовсе не то же самое, что говорить с людьми. У сущностей нет слов, они различают только пульсирующее желание, самую яркую внутреннюю силу, самый яркий мысленный свет. Влада — серая мышь Влада, Влада, которую, бывало, просто не замечали дома, в институте, на улице — не была такой яркой, чтобы говорить с больницей на равных. И ей приходилось рисовать себе эмоции.
Больница внимательно слушала её, выжидательно молчала вокруг. Влада закрыла глаза, потому что так было легче воспроизводить память на холодной стене. Пальцы помнили уколы и царапины.
— Ты слышишь меня? — повторяла она и, слыша собственный голос, пыталась не сойти с ума. Если не выйдет сейчас — не выйдет никогда.
Прочь эти мысли! Мир — то, чем он кажется. Вдруг реальность опять подслушает её и примет именно такую форму. Влада отчаянным усилием сворачивала мысли в другое русло — всё получится, всё просто обязано получиться.
