Т. Корагессан Бойл - Дорога на Вэлвилл
– Я тоже болен.
– Но не так, как я!
– Ты шутишь!
– Да, мне гораздо хуже, чем тебе. И ты отлично это знаешь!
– Нет, я этого не знаю. Ты все время говоришь только «я, я, я»! Почему бы тебе не подумать о моих чувствах?
Ответа Уилл не получил, потому что Элеонора повернулась к нему спиной. Просто повернулась и пошла себе по коридору, а его вопрос так и повис в воздухе. Лайтбоди смотрел, как она сердито удаляется прочь, как решительно поднимаются и опускаются ее ступни, как упрямо развернуты плечи. И вот она скрылась за углом.
– Мистер Лайтбоди?
Сзади раздался знакомый голос – мелодичный, сладкий, ласковый. Голос сестры Грейвс. Уилл обернулся, будто зачарованный. Она выглядела просто великолепно: вся свежая, румяная, пышущая здоровьем, глаза светятся, на губах ясная улыбка, причем не стандартная санаторская, а искренняя. Улыбка эта сулила воскресение и спасение. И Уилл сразу забыл про сестру Блотал. Исчез и доктор Линниман. Даже Элеонора отодвинулась на задний план. Лайтбоди почувствовал, как на его физиономии тоже расплывается широченная улыбка, и схватился за левую щеку, некстати начавшую дергаться тиком.
– Сестра Грейвс, – пробормотал Уилл, глядя на нее сверху вниз. – Доброго вам утра.
– Доброе утро, – ответила она, все так же улыбаясь и глядя ему прямо в глаза. Этот взгляд удивил и смутил его.
Несмотря на свое болезненное состояние, Уилл призадумался над этим взглядом. Кажется, в нем было нечто большее, чем чисто профессиональная медицинская забота. Или померещилось? Он вспомнил, как она укладывала его в постель, как ее теплая рука касалась его кожи, вспомнил ее ножки в белых казенных туфлях, тонкую хлопчатобумажную юбку, тесно облегавшую бедра и подтянутый животик.
– Ну, – спросила она. – Вы готовы?
– Готов? К чему?
– Вы меня разыгрываете, мистер Лайтбоди?
– Ни в коем случае. Вовсе нет.
Уилл тоже заулыбался.
Сестра Грейвс склонила голову на бок, как бы желая получше его рассмотреть, и вздохнула.
– Вы что, забыли? У вас же обследование!
* * *Десять минут спустя, поболтав о какой-то ерунде с лифтером и воспользовавшись теснотой кабины, чтобы вдохнуть полной грудью дурманящий, с примесью антисептика аромат волос сестры Грейвс, Уилл оказался в жестком кресле в кабинете доктора Фрэнка Линнимана. Кабинет, где поддерживался строжайший температурный режим, находился на первом этаже, в неврологическом отделении. Окна выходили на покрытую инеем лужайку парка, где доктор Келлог разводил оленей. По его замыслу, это должно было способствовать перевоспитанию пациентов. (В самом деле: всякий приличный, нормальный человек придет в ужас от одной мысли о мясоедении, когда будет постоянно видеть перед собой этих грациозных, безобидных, кротких животных.)
Уилл попытался откинуться на спинку кресла, но у него ничего не вышло. Этот предмет мебели был разработан самим доктором Келлогом для того, чтобы пациенты отвыкли сидеть развалясь. Сидение развалясь – первый шаг на пути к расслабленности и нездоровью. Кресло представляло собой орудие пытки: его дубовая спинка была изогнута так, чтобы сидящий поневоле выпячивал вперед нижнюю часть позвоночника, а грудную клетку и плечи напрягал и распрямлял, словно его привязали к бочке.
Уилл немного покорчился в кресле, достал из кармана часы, полюбовался френологическими схемами, висевшими на стене, а также желтыми черепами, выставленными на полках в назидание всем тем, кто пренебрегает принципами здорового образа жизни. Куда же запропастился доктор Линниман? Наверняка уплетает свои отруби с мальтозой, раздает пациентам полезные советы, пристает к замужним женщинам, обучая их интимному искусству слюновыделения, жевания и глотания. А что это за мерзкий запах? Уилл не мог определить его источник, однако ощущение было такое, будто кабинет насквозь пропитан миазмами плесени. Уилла затошнило.
– А! Мистер Лайтбоди!
Фрэнк Линниман неожиданно вынырнул из двери, расположенной в дальнем углу.
На миг показалось даже, что доктор проломился прямо через стену. Несколькими огромными шагами он приблизился к Уиллу, распятому на дыбе кресла. Линниман просиял лучезарной улыбкой, излучающей вегетарианскую энергию и чисто животный оптимизм, потом фамильярно уселся на краешек стола и уставился на пациента безмятежным взором.
– Ну-с, как мы себя чувствуем сегодня утром? Хорошо почивали? Все ли в порядке с аппетитом?
Уилл услышал, как его тусклый голос, словно сам по себе, произносит: спасибо, все очень хорошо… Нет, что он такое говорит? Ему совсем не хорошо! Он болен. Ужасно болен. Да, он поспал – впервые за три недели – и съел кусочек тоста. Но главная беда – желудок.
Доктор Линниман выслушал эту информацию без комментариев. Поелозил левой ягодицей по краю стола, сцепил на колене здоровенные ручищи и потянулся – ну чисто тигр в клетке. За его спиной, рядом с древними черепами, были вывешены фотографии, на которые до сей минуты Уилл почему-то не обращал внимания. На каждом из снимков Фрэнк Линниман был запечатлен в момент какого-нибудь спортивного свершения: то с теннисной ракеткой, то с клюшкой для гольфа, то с бейсбольной битой, то верхом на лошади, а то еще почему-то с канатом в зубах.
Фрэнк. Элеонора называет его просто «Фрэнк».
– Итак! – внезапно вскричал Линниман, соскочив со своего насеста в приступе энтузиазма, несколько напугавшем пациента. – Сегодня великий день, не правда ли? День, который перевернет всю вашу жизнь. День обследования.
В течение последующих тридцати минут Лайтбоди сидел в садистском кресле, а доктор Линниман щупал его, мял, щипал, крутил, вертел и все время что-то строчил в своем блокноте. Уиллу пришлось отвечать на вопросы о всех функциях и отправлениях своего организма, рассказать историю своей жизни и даже родословную. Он проявил ангельское терпение, хотя вся эта процедура ему совсем не понравилась. Уилл вообще терпеть не мог медицинские осмотры. После них он всегда чувствовал себя каким-то убогим, неполноценным, не принадлежащим самому себе. Хуже того – он чувствовал себя смертным. Доктор Бриллинджер не так давно подверг Уилла точно такому же осмотру. Дело было в Петерскилле, у Лайтбоди дома. С точки зрения Бриллинджера, лучше всего будет, если Уилл отправится в прославленный Санаторий и пройдет там продолжительный курс лечения. (Очевидно, то, что мнение доктора полностью совпало с мнением Элеоноры, было чистейшей случайностью.)
И что же? Вот он прибыл в великий, несравненный, превозносимый до небес Санаторий Бэттл-Крик, а ему задают здесь все те же самые вопросы. Давно ли? Как часто? Какого цвета? Когда? Какие ощущения? Ваш батюшка? Ваша матушка? Ваши бабушки и дедушки? Прабабушки и прадедушки? Легочные заболевания? Оспа? Желтая лихорадка? Уилл старался изо всех сил. Целых полчаса он отвечал на неделикатные вопросы этого несимпатичного господина, а желудок по-прежнему горел огнем, суставы ломило, глаза резало от света. И терпение кончилось. Лайтбоди прервал очередной вопрос, касавшийся цвета и консистенции его утреннего стула.
– Хватит вопросов! – рявкнул он. – Объясните, что со мной не в порядке?
Доктор Линниман, кажется, обиделся. Его светлые, почти неразличимые брови удивленно поползли вверх.
– Мистер Лайтбоди, – начал Линниман, взглянув в блокнот, а потом вновь воззрившись на пациента с тихой профессиональной укоризной. – На этом этапе я не готов поставить вам диагноз. Это еще самое начало. Нам понадобятся анализы крови, мочи, кала. Вас обследуют в рентгеновском кабинете. Потом в гастроэнтерологическом отделении. Наши специалисты проверят ваши зубы, глаза, миндалины, язык. Нам нужно установить, сколько ацетона поступает в ваши легкие, получить образцы желудочного сока и так далее. Полную картину мы получим только к вечеру, никак не раньше. То есть я, конечно, могу высказать предположение, исходя из цвета вашей кожи, налета на языке, болезненного вида и общей истощенности…
Тоскливое чувство обреченности вновь обрушилось на Уилла, но он решил не поддаваться. Истощенность? Болезненность? Кажется, этот наглый, самоуверенный, надутый, мордастый шакал осмеливается выносить ему приговор?
– Вообще-то, – Линниман уже не говорил, а вещал, читал лекцию, – к нам попадает множество пациентов, похожих на вас. Но я просто не хочу делать преждевременное заключение. И все же симптомы известны: нервное истощение, кофейная невралгия, гипергидрохлория. Ну и, конечно, автоинтоксикация.
Уилл чувствовал, что тонет, идет на дно, погружается в темную пучину.
– А где моя жена? – вскрикнул он, вскочив на ноги. Это отчаянное усилие отняло у него последние силы. – Где Элеонора?
* * *Сестра Грейвс ждала его в коридоре. Тускло поблескивали керамические плитки, тихой вереницей проезжали мимо пациенты в креслах-каталках, повсюду сновали медсестры и другой персонал. Кофейная невралгия. Гипергидрохлория. Автоинтоксикация. Все это был медицинский жаргон, шаманство какое-то. Ну выпивает он по три-четыре чашки кофе в день, и что с того? Ведь это же не цикута, не стрихнин! И все же, когда сестра Грейвс, улыбаясь и мило болтая, вела его в рентгеновский кабинет, Уилл чувствовал себя раздавленным бременем мрачных пророчеств Фрэнка Линнимана. Обследование еще не началось, а он, Уилл Лайтбоди, уже со всех сторон обклеен зловещими ярлыками.
