Т. Корагессан Бойл - Путь вниз

Т. Корагессан Бойл

Путь вниз

За книгу он взялся без десяти три днем в субботу. На дворе было начало декабря. Он охотнее занялся бы чем-то другим, скажем, посмотрел бы игру «Нотр-Дам» или, на худой конец, прослушал бы ее по радио, но за окном хлестал леденящий дождь, суливший обернуться снегопадом к вечеру, и в доме уже более часа не было электричества. Барб, преследуемая страстью к покупкам, отправилась по магазинам, Бак был в колледже в Платсбурге, а собака, страдавшая от болей в суставах, расположилась в столовой на ковре. Он разжег огонь, проверил, хватит ли горючего в лампах-молниях, затем расставил их по всему дому и отправился вручную мыть оставшиеся после завтрака тарелки, – посудомоечная машина была теперь не более чем набором ненужных деталей, подобно холодильнику и плите. Вслед за этим он заглянул в комнату Бака в поисках того, что можно почитать.

Комната сына была особым миром, чужеродной вселенной, заключенной в стенах более масштабного, более знакомого пространства дома, которое он знал до мельчайших деталей, от проржавевших вентилей в ванной на первом этаже до изъеденного термитами парадного крыльца и капризного выключателя в комнате для гостей. Здесь с сентября никто не жил, отчетливо ощущался запах плесени, веяло холодом и затхлостью. Было холодно, как в морозильной камере, а собственно, могло ли быть иначе? Для чего обогревать комнату, где никто не ночует? Джон пошарил по стене в поисках выключателя и даже в задумчивости щелкнул им пару раз прежде чем осознал, что он не срабатывает по той же причине, по какой не включается машина для мойки посуды. Вот почему он оказался здесь – чтобы взять почитать книгу, ведь без электричества не было телевидения, а без телевидения не было «Нотр-Дам».

Он прошелся по слегка скользившему под ногами ковру и раздвинул шторы. Комнату заполнил тусклый, серый, безрадостный свет. Обернувшись, он оказался лицом к лицу с амбициозными взглядами звезд рока и рэпа, искоса поглядывающими на него со стен, и комбинациями из фрагментов изображений животных, автомобилей и частей тела, которыми Бак украсил потолок. Одна из панелей, слева от бесполезного теперь верхнего освещения, содержала исключительно ступни И пятки (мужские, женские, человекоподобные), а другая – лапы экзотических животных, в том числе и что-то, смахивающее на скрюченные лапки древесного ленивца. Явственно ощущалось отсутствие Бака – невидно было вороха грязного белья – теперь, надо думать, оно копится в Платсбурге. По сути, единственным оставшимся от гардероба сына напоминанием о нем оказалась пара покрытых грязью туристских ботинок, стоящих у стены в углу. Напротив них, в дальнем углу, на россыпи пожелтевших газет виднелась приставленная к кровати сломанная удочка. Здесь же приютилась заброшенная клетка, где когда-то жил хомяк. Сама по себе кровать походила на койку в морге. Такой она и была: Бак покинул ее, вырос и уехал. И к этому как-то трудно привыкнуть.

Джон долго стоял у окна, озираясь вокруг, пока его не пробрала дрожь, и он не подумал о натопленной гостиной, неработающем отоплении и о буре за окном. Затем, с трудом вспомнив о том, зачем пришел, он взглянул на самодельный книжный шкаф, одиноко возвышающийся у ближайшей стены.

Разбор оставленных сыном книг занял у него немало времени, больше, чем, как ему казалось, он мог бы потратить, и это дало ему время подумать о своих собственных вкусах в юности, которые варьировались в пространстве от Хайнлайна до Воннегута и заворачивали в европейскую экзотику, такую как «Я, Жан Кремер» и «Смерть в рассрочку», так никогда им до конца и недочитанные. Но в ту пору книги многое определяли в его жизни, они были его последними новостями, столь же важными для повседневного существования, как и музыкальные записи, и кино. Теперь он больше не слушал музыку, впрочем, казалось, что он уже слышал всю ее раньше, каждый трек – повторение прежнего, и у него и у Барб редко доставало времени или сил для того, чтобы отправиться смотреть дурацкие киноистории. А книги – да, он теперь редко читает, и если только его спросят, сразу сознается в этом. Конечно, когда ему приходилось бывать в аэропортах, где некуда деться, он, как и любой другой на его месте, неизбежно оказывался в книжном магазина где искал томик попухлее, с непритязательным содержанием, чтобы чем-то занять тупые часы ожидания на земле и в воздухе, но на какой бы книге ни остановился выбор, вне зависимости от того, насколько привлекательным было описание содержания на обложке, она неизменно оказывалась слишком большой и слишком пресной для того, чтобы удержать его внимание Даже тогда, когда он в компании двухсот незнакомых ему людей пристегивал ремни в унылой стальной оболочке, поднявшейся на тридцать пять тысяч футов над землей, даже там, где не было места не только для того, чтобы двигаться или думать, но и для того, чтобы перенести вес собственного тела с одного бока на другой.

В конце концов, после того как он просмотрел и отверг с полдюжины названий, его взгляд привлек одинаковый ряд блестящих металлом корешков: гладкие полированные хромированные поверхности отсвечивали золотом, серебром, бронзой, и он потянул с полки книгу в сверкающей обложке. Название книги, расписанное всеми оттенками красного, стекало с обложки, как если бы над ним тяготело притяжение: «Похитители Пентагорда». Он никогда не слышал ничего об авторе, человеке по имени Филенсио Салмон. На внутренней стороне обложки о нем говорилось: «Выдающийся пуэрториканский автор, пишущий в жанре гипотетической беллетристики». Последнее, что знал даже Джон, было излюбленным термином, обозначающим тот род литературы, который он и его сокурсники привыкли называть фантастикой. Он просмотрел книгу Салмона и остановился наконец на одном из произведений, озаглавленном «Пятьдесят: путь вниз». Почему на этом? Потому, наверное, что ему только что исполнилось пятьдесят – возраст, наполненный опасениями, симптомами грядущих невзгод, и цифра в названии была для него говорящей. Он всегда тяготел к наименованиям, где фигурировали цифры: «Сто лет одиночества», «Два года на палубе», «Космическая Одиссея 2001 года» – возможно, причиной тому было его математическое образование. Конечно, именно оно. С цифрами он чувствовал себя в безопасности, в этом беспорядочном мире они были олицетворением порядка – и так далее.

Когда в усыпляющем мраке комнаты он вновь вернулся к реальности, в его руках был зажат томик, в душе же возникло ностальгическое чувство по отношению как к книге, так и ко всему тому, что связано с ней. Он открыл титульный лист и увидел название, напечатанное жирными черными буквами, и эпиграф – «Смерть – это то единственное, что мне хочется однажды испытать» (Оливер Нильс). Он открыл банку с похлебкой из цыплят с кукурузой. Мелькнула мысль, не подогреть ли еду в камине, но он отверг ее, уселся на диван, зачерпывая холодное содержимое, и взялся за книгу. Было тихо, неестественно тихо, не было слышно шума домашней техники или жужжания телевизора – ничего, что отвлекало бы его, и он начал читать, словно это было самым обычным делом.

Моя мать была моим ребенком. Я говорю об этом не в переносном смысле, но буквально, ибо мой универсум не напоминает универсум разрушения и дряхлости, в котором день за днем человек все ближе и ближе подходит к разверстой пасти могилы. Я любил свою мать – она вырастила меня, а затем я растил ее, и мои воспоминания о ней неразрывно связаны е колыбелью, детской комнатой, играми и игрушками и заливистым детским смехом. И печалью. Бесконечной печалью. Но я хочу рассказать вам не о своей матери, а о своей жене и возлюбленной, о Соне, зрелой женщине пятидесяти лет, с прокуренным голосом и опытным взглядом, нежной двадцатилетней девушке, идущей передо мной вдоль Рио Люминозо, словно ей даровано второе детство. Которое и было дано ей…

Позвольте мне объяснить вам кое-что. Видите ли, в нашей системе мироздания Создатель оказался намного более щедрым, чем в вашей. По мудрости Своей Он выбрал кульминацией бытия возраст пятидесятилетия, а не немощный и беззубый возраст девяностолетия, или еще более жалкий возраст девяностопятилетия или столетия. Да и что выглядит непристойнее, чем потрепанный жизнью старик, со ртом, набитым кашей, и крошками на отворотах пиджака, или зевающая карга, поглядывающая по сторонам на улице так, будто бы она потеряла какую-то важную часть себя? Мы не стареем неуклонно, как это свойственно вам, но когда мы достигаем волшебной стадии, этого золотого возраста пятидесятилетия, мы начинаем, как мы сами называем это, идти вниз. То есть за год до того, как человеку исполняется пятьдесят, ему исполняется сорок девять, а еще через год ему вновь сорок девять.

Когда Соне во второй раз исполнилось сорок девять, мне было тридцать один в первый. Она была танцовщицей, моделью, фотографом и скульптором, и она с нетерпением ожидала начала пути вниз, и, как я полагаю, он удался ей во всех отношениях. Она знавала некоторых из великих молодеющих умов своего времени – теперь они были историей, все они, и я обожал ее за это и за ее достижения, но я хотел иметь жену, которая будет находиться рядом со мной, будет готовить мне паэлью и жареную телятину душными вечерами и подавать мне по утрам туго накрахмаленные рубашки. Я как-то затронул эту тему в один из дней вскоре после нашей помолвки. Мы сидели в кафе на открытом воздухе, прихлебывали аперитив и не спеша ели жареных кальмаров.