Эмир Кустурица - Смерть как непроверенный слух
В ярости бросил паспорт отцу на стол и сказал:
- Там эти твои хотят сделать из меня доносчика. Я еду на режиссера учиться, а не в полицейскую академию.
- Кто? Что? Да я им сейчас бошки поотрываю! - сказал мне без промедления отец.
Его секретарша сразу же позвонила Юсуфу Камеричу, тогдашнему шефу сараевского МВД, и отец сказал:
- Я посылаю сына в Прагу учиться не на шпиона, а на режиссера - так какого хрена?!? - Мало вам, что он едет за границу без стипендии и я должен тратить сенкино наследство, так вы еще хотите из него доносчика сделать! Не дам вам парня!
- Успокойся, Мутица, ситуация сейчас напряженная.
- Какая такая, Юса, напряженная ситуация, не говори глупостей, как может быть ситуация напряженная, когда уже сколько лет ничего не меняется? Оставьте моего мальчишку в покое!
Придя от неподобающей бесцеремонности органов внутренних дел в состояние смятения, отец пришел домой несколько подшофе. Вместе с ним пришел и тот самый Камерич, тем самым оправдывая перед мамой папино пьянство.
- Опять ты напился!?
- Напился, как тут не напиться, представь, они хотели из Эмира сделать доносчика!
- Не преувеличивай, Мутица, не так уж прямо все и было!
- Нету вам больше ни в чем веры!
- Ну, Сенка, раз уж Мутица мне не верит, поверь хоть ты! Пока я на должности, никто в сторону вашего пацана даже не посмотрит!
Мне этот Камерич нравился. До полицейской службы он работал директором городского коммунального хозяйства и водил нас в один закрытый плавательный бассейн. Который, на самом деле был баней турецкой еще постройки, позже переделанной в бассейн.
Той ночью отец проводил Юсуфа Камерича до Титовой улицы и заодно повел выгулять нашего пса Пикси. Этим чаще всего занимался именно отец, к тому же прогулка с Пикси была хорошим поводом для дальнейших ночных похождений. Обычно отец, после прогулки, доводил Пикси только до дверей, звонил Сенке на седьмой этаж и кричал:
- Сенка, вызови лифт, а я пойду-ка еще маленько разомну ноги!
Тогда Сенка в бигудях открывала дверь и смотрела на испуганного пса, поскуливавшего на полу лифта фирмы "Давид Пайич". На сей раз Мурат поменял концепцию. Пошел он вместе со псом в ресторан "Кварнер". А на самом деле попытался войти в магазин электротоваров, дергая за его двери, думая, что "Кварнер" закрыт. Так и не дошло до него, что он просто проскочил мимо дверей этого замечательного сараевского заведения, находившегося как раз около "Электротехны". Долго стоял в ту ночь мой расстроенный отец, пытаясь понять отчего это "Кварнер" закрыт, хотя еще только полдвенадцатого? А так ведь радовался, что можно пропустить "еще по одной"... Вернулся он домой. Не пошел в другую кафану. Не было у него на плечах следов побелки от сараевских фасадов, и это стало маленьким праздником для нас с мамой.
Встречаясь с серьезными препятствиями, отец мой переставал пить.
Поскольку мне было непросто в это поверить, я вообразил, что это наверное алкоголь решил держаться подальше от моего отца. Мама называла отца "фыркающей печкой", потому что похож он был на печь, которая разгоралась легко, прямо как мой отец. А растопившись, так же быстро и остывала. Даже события, связанные с полоумной твердолобостью директора Сараевского телевидения, не могли ни отвратить его от пьянства, ни подтолкнуть к нему. Тогда я пришел к выводу, что для отучения отца от алкоголя надо применить новый подход. Нужно было отучить алкоголь от посещения моего отца. Тут необходим был какой-нибудь серьезный случай из жизни, который можно было бы вытаскивать из рукава всякий раз, когда все эти навязчивые лекции из мировой истории вызывали бы в моем отце бурю эмоций. Что стало бы значительным вкладом в дело борьбы за трезвость на территории СФР Югославии.
Никак не получалось ему выбить для меня стипендию от Телевидения Сараево. Тогдашний его директор, некий Койович, просто не знал куда ему деться от "фыркающей печки". Мурат пытался убедить его и словесно, и через приятелей. Говорил он:
- Он просто идиот. Если мой парень выдержал экзамен и был выбран среди двухсот пятидесяти других кандидатов со всего мира, то это что-нибудь да значит для Сараево и Югославии!
Как член Союза Коммунистов Югославии, Мурат знал, как выразить свой альтруистический подход:
- Койович, я же тебя прошу ради твоего телевидения, а не ради себя. Я-то могу, в конце концов, оплатить обучение из наследства жены.
Койович ничем не отличался от других директоров югославских телестанций. Интересовали его только дикторши и программа новостей. Также следил он за тем, как бы случайно не задеть какого-нибудь политика. Потому что без верности тем, кто наверху, пришлось бы лишиться всего, чего он добился внизу, непослушание лишило б его дикторш. Поэтому не хотелось ему рисковать, выделяя стипендию сыну Мурата Кустурицы, хотя из здравого смысла исходя вроде бы стоило. Все оттого, что Мурат не был на добром счету у Микулича, шефа ЦК Боснии и Герцеговины. Больно уж любил мой отец чесать языком, хотя, кажется, в качестве серьезного противника системы его никто не воспринимал. Как бы ни был он остер на язык в своих оценках политической злободневности, оставался он на самом деле безопасным. К тому же многие находили его обаятельным и привлекательным, украшением любой компании. Его красноречию внимали по всем кафанам от Илиджи до Башчаршии... Не знал Койович, как избавиться от "фыркающей печки", но разработал план и придумал, как отомстить за оскорбления, которые претерпел он от Мурата в одном из коридорчиков Скупщины, когда тот понял, что стипендии для меня ему не дождаться.
Среди любовниц директора Койовича, кроме дикторш, была еще и такая, которая работала в отцовском Секретариате информации Республики Боснии и Герцеговины. Через эту особу Койович запустил слух об отцовском "мусульманском национализме". В то время обнаружена была деятельность "мусульманских экстремистов-националистов", и Койович подумал, что это клеймо могло бы эффективно загасить пламя в "фыркающей печке". И не пришлось бы ему тогда придумывать сомнительных объяснений, почему это он не дает стипендию сыну помощника министра. Когда его любовница довела эту выдумку до сведения МВД и донос лег на стол Юсуфа Камерича, тот позвал Мурата пропустить стаканчик в гостиницу "Европа". Прямо оттуда они и позвонили Койовичу в директорскую канцелярию, где он как раз находился по случаю программы новостей.
- Ты, Койович, рановато обрадовался! Мы с Муратом под ракию c закуской не раз до зори досиживали, и это я тебе говорю, из первых рук, никакой он не мусульманский националист!
"Печка" разгорелась как никогда и, пылая жаром, выхватила телефонную трубку из рук приятеля:
- Обосрался ты, Койович, кретин хренов, я сербский националист. Приходи сюда в "Европу" и я покажу тебе, как дерется сербская деревенщина из требиньских лесов! Иди ебись с Тодо Куртовичем, который тебя поставил на должность! - сказал отец, сопротивляясь Камеричу, пытавшемуся вырвать трубку у него из рук.
Стипендии я не получил. Деньги, оставшиеся от продажи дома на улице Мустафы Голубича 2 были потрачены на дорогое обучение и жизнь студента в великом городе.
Отец мой, когда через два дня я уехал в Прагу, тоже, на свой манер, горевал. Однажды я узнал, что в свои ночные похождения он взял моего товарища по имени Слунто, который был одного со мной роста. Когда пьяные зашли они в кафану, полную незнакомых посетителей, то сначала со всеми перезнакомились, потом отец проставил им всем выпивку и показал на моего товарища. С гордостью сказал он:
- Этот парень такого же росту, как и мой Эмир, посмотрите на него, знаете какой у меня сын, метр восемьдесят восемь!
Не обладал отец завидным ростом, но возмещал этот свой недостаток обаянием.
Перед моим отъездом в Европу, на сараевском вокзале собралось много друзей, чтобы проводить меня в долгий и неизвестный путь. Паша, Зоран Билан, Харис, Мирко, Ньего, Белый. Все пришли обнять меня и пожелать счастливого пути. Поскольку с Майей я расстался, на проводы она не пришла. Был у нее уже другой парень, и я делал вид, что мне все равно. Успешно скрывал, как это на самом деле было тяжело. Позднее выяснилось, что способность прятать свои чувства важна не только в партизанских фильмах, когда подпольщики имеют дело с немцами. И в жизни часто требуется умение хорошо играть.
Пластиковая сумка, в которую мы с Сенкой запихали все необходимое, треснула при запихивании в вагон, и мы на скорую руку связали ее веревкой. Так станция, на которой когда-то я, пацаном, хлопал газетами по головам охающих пассажиров отправляющихся поездов, теперь стала местом, где эта возня с сумкой только и спасала меня, чтобы не расчувствоваться при расставании. Не понадобилось даже, чтобы появился какой-нибудь другой мальчишка и наказал меня за то, что в детстве я делал с другими. Стоял я на ступеньках вагона. Поезд дернулся, композиция сдвинулась, мама заплакала. А я от рывка присел на задницу, схватился за сумку и вещи посыпались из нее, из под ослабшей наскоро завязанной веревки. Одну руку я поднял помахать друзьям на прощанье, а другой в панике собирал штаны, носки и майки. И так, прижимая к себе собранную одежду, покинул город Сараево. Пока поезд набирал скорость, я, стоя на коленях около сумки, успел еще пару раз помахать рукой. И даже из этого идиотского положения все еще искал взглядом Майю, надеясь, вот ведь дурень, что она появится на Нормальной станции. И, в то время как Сараево уменьшалось, образ Майи все увеличивался.
