Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2
- Не знаю, - честно ответил Владимир.
Они замолчали. Капитан думал о своём туманном будущем, Владимир – о заковыристых поворотах судьбы, загнавшей его, немца, в Россию и изгоняющей русского из России в Германию. Он даже не прочь был поменяться с русским местами, хотя и не представлял себе, как можно без документов, в розыске, пересечь Белоруссию, всю Польшу, часть Германии, две границы, да ещё не зная ни польского, ни немецкого языков. Нет, на такую авантюру он не способен. И ради чего? Ради женщины, пусть и немки? Что за сила страсти в этом азиатском русском? А он, ведь, скорее всего своего добьётся, недаром же стал героем разведки. Владимиру даже стало досадно за свою низменную связь с русской Мариной, и в то же время заполняла гордость за немецкую Катрин. А ещё он думал о том, что совсем не испытывает вражды и даже неприязни к русскому разведчику, который немало, конечно, принёс вреда Германии, и уж, наверняка, на его совести немало немецких жизней. Всё равно он не воспринимался врагом, каким был каждый немец для Сашки. Особенно теперь, когда этот бывший враг гоним властью, недавно щедро отмечавшей его кровавые подвиги. Наверное, всё по той же простой причине, о которой обмолвился философ-националист Слободюк: Владимир не был разделён с разведчиком ничейной полосой и не был под военной беспредельной властью русских, не озлобился гибелью друзей-фронтовиков и лишениями окопной жизни. Короче – он не сталкивался близко с жестокой реальностью войны, когда больше правят чувства, а не разум. По ту сторону фронта он одинаково видит и немцев Гевисмана и Шварценберга и русских военкома и лейтенанта – хорошего знакомого из СМЕРШа. Обидно и несправедливо, что по разные стороны оказались немцы Виктор и Герман и вот этот русский разведчик, Марлен и два русских лейтенанта в поезде. Так не должно быть. Так их расставили Гитлер и Сталин.
Поезд начал замедлять ход, выпуская из-под вагонов убегающие в сторону рельсовые ответвления. Радостно, во всю мочь заверещал далёкий паровоз, предвкушая скорое заполнение водой опустевшей цистерны и отдых перетруженным лёгким. Приблизилась паровозная водокачка со свесившимся хоботом, замелькали путевые фонари и семафоры, стоящие товарные вагоны, а вдали, среди зелёного молодняка показалось знакомое деревянное здание вокзала – Сосняки.
Владимир, торопясь, желая выскочить из вонючего вагона на ходу ещё до остановки, до полного втягивания поезда на станцию, где он мог привлечь внимание поездной бригады, станционных служителей и зевак, расстегнул карман гимнастёрки, вытащил из него все деньги, отсчитал 10 тысяч, потом, подумав, с чисто немецкой расчётливостью добавил ещё две и протянул остающемуся путешественнику.
- Спасибо, браток, - поблагодарил капитан дрогнувшим голосом.
«Вот я, немец, уже и браток русскому» - мимолётно подумалось Владимиру. Он поставил мешок на колени, развязал его и, порывшись внутри, достал пистолет толстомордого бандита и тоже протянул разведчику.
- Возьми, пригодится.
Тот бережно, двумя руками, как наградное, принял оружие, поглядел на щедрого дарителя повлажневшими глазами и с горячностью хрипло произнёс:
- Никогда не забуду. Помни: я – Андрей Бунчук, твой вечный должник.
- Счастливого пути, - торопливо попрощался Владимир и, оглядевшись, спрыгнул на землю, стараясь как можно скорее убежать от уходящего хвоста поезда с русским разведчиком, уезжающим в Германию.
- 6 –
На станции ничего не изменилось, разве только народу заметно поубавилось, да и то, наверное, оттого, что дневной поезд только что ушёл, а до вечернего, на котором в прошлый раз они втроём с детьми выбирались, было ещё далеко. Воспоминание о сыне вызвало тянущую боль от неизвестной судьбы его. Владимир, конечно, надеялся на благополучие Вити у Шатровых, но всё чаще приходил к мысли, что, всё же, лучше бы им быть вместе, что надо разыскать сына или хотя бы узнать, что с ним и где он, где Шатровы, не представляя себе ни пространства, ни времени, занимаемых страной, в которой он очутился, и мысленно оперируя масштабами Германии.
Владимир поел в знакомой столовой, постепенно смиряясь с отвратной русской пищей, приправленной полным отсутствием элементарных условий санитарии, потом даже выпил пива у облитой со всех сторон деревянной пивной будки, купил здесь же на всякий случай пачку папирос и спички и огляделся. Безногого на тележке не было, за широким прилавком рынка дремали невостребованные торговки. Тоска и лень вместе с послеполудённой удушающей парной жарой не столько от солнца, временами прикрываемого кучевыми облаками, сколько от высокой влажности воздуха, неподвижно повисли над привокзальной площадью. Наступила межпоездная сиеста: кто тяжело спал, кто бессильно млел, кто ел без аппетита, кто бесцельно бродил, топча замедлившееся время. Никому ни до кого не было дела, каждый втайне жил сам по себе, временно приглушив главное чувство – ожидание поезда. Владимир, подавляя неожиданно одолевшую зевоту, встряхнулся, прогоняя обволакивающее ленивое оцепенение, и поспешил уйти с площади, решив не откладывать с выемкой спрятанных ценностей, хотя раньше предполагал для безопасности сделать это ближе к отправке поезда. Чтобы оправдать своё появление здесь, он подошёл к одуревшим от бездельного сиденья торговкам и купил, не торгуясь, две буханки чёрствого хлеба по 150 рублей и примерно 10 килограммов мусорного пшена по 30 рублей за стакан вместе с наполовину пустым холщовым мешком. Торговка, проснувшись от неизвестно откуда взявшегося оптового покупателя, божилась, мелко крестясь, что в мешочке 50 гранёных стаканов.
Запомнившейся дорогой он прошёл по окраинным полуразрушенным и отстраивающимся улицам и вышел в загородную боярышниковую рощу с кистями крупных оранжевых и багровых ягод на неподвижных пыльных ветвях. Пройдя по еле видимой заросшей лесной дороге до старой берёзы, обезображенной приметным тёмно-коричневым наростом, он присел там, вслушиваясь и вглядываясь, опасаясь подсматривающих случайных глаз. Но вокруг никого не было ни видно, ни слышно.
Однако за ним всё же наблюдали. Когда он достал финский нож, срезал толстую палку, затесал её лопаткой и принялся раскапывать то место под берёзой, где спрятал мотоциклетную камеру с драгоценностями, помогая ножом и стараясь не шуметь, над головой шумно уселась и так громко застрекотала сорока, что Владимир в испуге чуть не начал всё снова закапывать. Опомнившись, улыбнулся лесной сторожихе, оправдываясь вполголоса: «Не беспокойся – беру своё», и, больше не обращая внимания на разоблачающие сердитые крики, быстро, не таясь, выкопал свой скрадок, удивившись, как неглубоко он был зарыт. Его можно было вскрыть несколькими хорошими ударами сапога, он мог быть вымыт сильным дождём или выкопан любопытным зверем. Тогда у Владимира не было времени задуматься о надёжности схоронки. Вовремя он всё же решил ликвидировать её.
Чтобы сорока не разболтала о секрете, не привлекла ненароком кого-нибудь и не мешала, пришлось её хорошенько пугнуть. Она отлетела, не выпуская Владимира из виду, и продолжала с ещё большим неудовольствием выговаривать за разбой в лесу. Смирившись с шумным свидетелем, он вытащил спрятанные сокровища, отряхнул землю с повлажневшей камеры и вытряхнул из неё свёрток. Нательная рубашка, в которой лежали ценности, тоже была слегка влажной, но сами они не пострадали. Наконец-то, он разобрался, что ему досталось в наследство от рухнувшего в завагонную тьму неосторожного капитана. Аккуратной стопкой Владимир сложил на развёрнутой рубахе 20 пачек сторублёвок по 50 штук в каждой, судя по надписям на стягивающих перекрещивающихся бумажных полосках. Рядом положил 12 золотых часов с такими же браслетами разного размера и фасона швейцарских и бельгийских фирм, 25 массивных мужских колец и перстней, 8 фигурных золотых браслетов с вделанными драгоценными камнями и два десятка огранённых разноцветных камушков, вероятно, выцарапанных из каких-то крупных ценных вещей. Сорока совсем ошалела от вида сверкающих дорогих предметов, присвоенных в её владениях ненавистным человеком, стала кружить между деревьями, подлетать и верещать так, что, казалось, скоро сюда сбежится весь город. Надо было, не мешкая, уходить.
Владимир отложил ценности в сторону, разодрал нижнюю рубаху вдоль и высыпал на неё пшено. Затем сложил в освободившийся мешок деньги – хорошо, что тот оказался с достаточным запасом – перемежая их пшеном так, что они не прощупывались ни снаружи, ни сверху, ни снизу. Для часов он использовал одну из буханок хлеба. Срезав краюшку и вырезав финкой мякиш, он уложил внутрь мини-клад и прикрыл его мякишем так, что буханка оказалась надрезанной. Хлеб был только сверху подсохшим, мягкая часть его, сыроватая и глинистая, легко и незаметно залепила вырез. Вторая буханка стала таким же тайником для колец, браслетов и камней. Вальтер Виктора Владимир тщательно протёр рубахой, вытащил обойму и протёр каждый патрон, вставил с приятным лёгким щелчком в рукоять и немного подержал пистолет в руке, как будто ощущая оставшееся тепло руки друга. Потом аккуратно замотал его в оторванный рукав рубахи и уложил на самое дно заплечного мешка. Сверху поместил мешок с пшеном, а ещё выше – хлеб, завёрнутый в испорченную рубаху. Завязав мешок и примерив на спину, он присел под берёзой и долго рассматривал фотографию Виктора, стараясь запомнить каждую чёрточку дорогого человека. Насмотревшись, медленно и тщательно разорвал фото на мелкие кусочки и закопал в освободившемся тайнике под молчаливой берёзой, будто совершил, наконец, ритуал невозможного и невыполненного ранее захоронения останков того, кто отдал за него жизнь и поручил через Бога заботу о сыне. Поднявшись, он вырезал на податливой белой коре большие буквы V и K, год – 1945 и крест. Постоял над суррогатной могилой, мысленно прося прощения за гибель Вари и твёрдо обещая продолжить жизнь Виктора-отца в Викторе-сыне, и, не оглядываясь, пошёл прочь, в ненавистную действительность на русской земле.
