Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша
Миниатюра
— Был зимний вечер, — начал Тофик, — очень похожий на сегодняшний. Перспектива была подернута туманом. Густой дым от костров заполнил площадь. От палаток со снедью доносился запах горящей стружки. Из открытых окон «Кафе де Франс» выплывали зеленые облака сигаретного дыма. Посетители глазели на площадь, точно это притон, а они укрылись в безопасном месте. В воздухе безошибочно чувствовалось возбуждение, пахло опасностью, нежданной и внезапной бедой. То была ночь на Джемаа-эль-Фна, где может случиться все, что угодно. От барабанщиков, рассыпанных по площади, слышалась глухая, смущающая душу дробь, словно громовые раскаты, звучащие на одной ноте. А это сигнал, что сборище мертвых восстало и рыщет поблизости. Я же сидел в самой середке, со своими кистями и красками, между тем как давно должен был уйти. Не знаю, почему в тот вечер я тянул время. Порой случаются вещи, недоступные нашему пониманию.
Не представляю, откуда взялись двое чужестранцев. Сначала я увидел мужчину — он стоял шагах в десяти от меня. Он был чрезвычайно элегантен и, на мой взгляд, никак не вписывался в окружающую обстановку. Я подумал, он похож на Кэри Гранта, только моложе и кожа и волосы у него темнее; Кэри Гранту, по-моему, следовало сниматься с Ингрид Бергман в фильме «Касабланка» вместо Богарта. На чужестранце даже был шейный платок, словно он прогуливался по холлу роскошного отеля «Мамуния», а не по самому опасному в темное время суток месту в Марракеше. Тут он заметил, что я на него смотрю, и с улыбкой направился прямо ко мне.
Однако к моему удивлению, заговорил не со мной, а с кем-то, кто стоял, должно быть, позади меня. Я обернулся — и тут-то увидел ее. Из-за моего плеча она рассматривала мои работы, выставленные на мольберте. Она была стройная и гибкая, с длинными темными волосами до талии, такой тонкой, что, казалось, ее можно обхватить ладонями. Поскольку женщина как будто заинтересовалась, я решился рассказать о своем искусстве. Я сообщил, что пишу миниатюры в персидском стиле. Показал образцы, выполненные по канонам разных школ — ширазской, тебризской и гератской, и особо оговорил, что мои миниатюры в основном написаны в манере, принятой во время правления династии Сефевидов, то есть я подражаю великим мастерам пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого веков, таким как Камал ад-Дин Бехзад Херави, Риза-йи-Аббасси, Мирак Наккаш и Шах Музаффар. Чужестранка внимательно слушала; я заметил, что один из портретов ей особенно приглянулся. То была моя копия с миниатюры Мирзы Али, выполненной по канонам тебризской школы приблизительно в 1540 году. Миниатюра изображала юную принцессу, любующуюся розой. Преобладали оттенки оранжевого, синего и черного, рама была бледно-голубая, с выписанными на ней поэтическими строчками.
Женщина взяла миниатюру и довольно долго рассматривала, наконец подняла взгляд на своего спутника. Они обменялись несколькими словами, которых я не понял. Тогда мужчина обернулся ко мне и по-английски быстро спросил, не напишу ли я его спутницу в этом стиле, то есть персидской принцессой. Я не знаю английского, поэтому вынужден был просить женщину о помощи. Разумеется, когда она перевела слова чужестранца, я с готовностью согласился. Мы обсудили цену — чужестранцы оказались на удивление сговорчивыми, — и женщина была предоставлена в мое распоряжение.
Я пригласил ее сесть на складной стул, придал соответствующее положение рукам и ногам. Попросил смотреть мне в глаза. Она повиновалась — и я вздрогнул и едва удержался, чтобы не отвернуться, ибо взгляд ее проникал прямо в душу. Я даже почувствовал страх, сердце билось быстрее обыкновенного. Однако, вспомнив о своей обязанности передать на портрете сходство, я заставил себя беспристрастно изучить лицо чужестранки. Избегая пронизывающего взгляда, я отметил широкий лоб, несколько удлиненный нос, небольшой изящный подбородок, пухлые губы. Над правым глазом у нее был шрамик, на правой щеке — родинка. И все же, несмотря на эти подробности, она оставалась загадочной. Некоторое время я смотрел на нее из-под полуопущенных век и вот наконец увидел чужестранку персидской принцессой. Внимательно изучая ее, сделал набросок на бумаге. Палитра лежала у меня на коленях. Я не спешил; не возражал, если чужестранка меняла позу. Когда набросок был готов, чужестранка попросила разрешения взглянуть и, кажется, осталась довольна.
В баночке с краской увяз мотылек. Пока мы вызволяли его, между нами установились своего рода отношения. Я предложил чужестранке мятного чая. У меня на чайнике арабское клеймо; когда чужестранка стала им восхищаться, я объяснил, где можно купить точно такой чайник. Затем я выбрал подходящую дощечку, взял мольберт и попросил свою модель сохранять неподвижность до тех пор, пока не почувствует неудобство.
Я писал быстро, коротко взглядывал на модель и переводил глаза на дощечку. Пока я работал, в ушах моих звучал гулкий голос уличного рассказчика — возможно, твой, — и это было восхитительно. Женщина попросила переводить; я очень старался. Рассказчик повествовал о Лейле и Меджнуне, злосчастных любовниках; даже в моем неуклюжем переводе история тронула чужестранку до слез.
— Не шевелитесь, — просил я. — Оставайтесь неподвижной сколько можете.
Она сидела, не сцепляя рук, на складном стуле, в профиль ко мне. Взгляд был несколько рассеян, ибо она смотрела в полупустую пиалу мятного чая, что заменяла нам розу. Чужестранка оказалась идеальной моделью; я накладывал быстрые мазки, заполнял дощечку деталями, добавлявшими сходства с персидской принцессой.
Тем временем мужчина приблизился ко мне и спросил, всегда ли я так быстро работаю. Всегда, отвечал я; впрочем, сейчас уже медленнее, чем несколько лет назад. Полагаю, это благодаря опыту.
— Опыт влияет на скорость?
— Опыт заставляет думать о том, как передать характер модели. На это нужно время.
Кажется, мои слова удовлетворили чужестранца. Он больше не задавал вопросов — к счастью, ибо разговоры мешают работать.
И вот я нанес последние штрихи, отложил кисть и отодвинул мольберт. Женщина поблагодарила меня, потянулась, подняла затекшие руки. Весь процесс занял чуть больше сорока минут. Я похвалил женщину, сказал, что она превосходно позировала. При виде портрета она улыбнулась.
— Неужели я такая хорошенькая?
— Нет, гораздо лучше, — галантно возразил ее спутник.
— Краска будет сохнуть до завтрашнего утра, — предупредил я.
— Мы прямо сейчас отнесем портрет в гостиничный номер, — успокоил чужестранец.
— Потом, как подыщем ему подходящее место, фото вам отправим, — пообещала женщина.
Я молча улыбнулся. За годы работы я слышал множество подобных обещаний, однако до сих пор не получил ни единой фотографии. Наверно, это в природе вещей; я не виню своих заказчиков. Каждый раз ими движет благой порыв.
— Может, завтра мы закажем портрет моего мужа, — шаловливым тоном произнесла чужестранка.
— Я к вашим услугам, мадам, — серьезно отвечал я.
— Ты ведь хочешь портрет? — спросила чужестранка своего спутника.
Он только огладил бороду, но ничего не ответил.
Мы уладили финансовый вопрос, пожали друг другу руки, и чужестранцы ушли. Мне было грустно; впрочем, меланхолия почти всегда охватывает меня, когда я расстаюсь со своим произведением. Это в природе вещей. Я провожал чужестранцев взглядом и видел, как они двинулись к авеню Мохаммеда Пятого, и даже сделал несколько шагов в этом направлении. Однако я довольно быстро взял себя в руки и вернулся к мольберту. Сложил его, убрал кисти и краски и стал смотреть на набросок чужестранки. Это меня утешило.
— Я рассказываю об этом, совершенно не стыдясь, — закончил портретист. — Не понимаю, как может быть иначе. Чужестранцы чрезвычайно мне понравились; на следующее утро я не поверил в их исчезновение. Мысль о них не оставляла меня, не давала работать. Их лица в разных ракурсах теснились в мозгу, застили новый портрет. То и дело меня охватывало безумное желание бросить все и бежать прочь, однако я напоминал себе, что за нужда меня тут держит. Я не мог позволить чувствам мешать работе. Поэтому я никуда не побежал; я остался писать портреты.
На сем Тофик потупился и замолчал.
Хадиджа кивком подозвала меня, заставила наклониться. Понизив глухой голос до шепота, она сказала:
— Здесь находится человек, у которого совесть нечиста.
Я быстро оглядел слушателей и ответил:
— Знаю.
Хадиджа резко обернулась к портретисту:
— Скажи, юноша, есть ли среди собравшихся человек, которого ты видел в тот вечер на площади?
Тофик огляделся, помедлил и указал на мотоциклиста.
— Его я видел в тот вечер, — заявил он уверенным тоном.
Мотоциклист не стал скрывать свое истинное лицо.
— Твои слова лживы, как и вся твоя дурацкая история.
