Кристин Айхель - Обман
– Кто-то постучал в дверь.
– Что вы сказали?
– Кто-то постучал. Разве вы не слышали?
– Кто бы это мог быть?
– Я заказала шампанское, милый.
– Ты не шампанское заказала, а полицию вызвала. Один из них в холле, другой у черного хода, а снайперы уже залегли напротив в окне, да?
– Перестаньте!
– И не думай, что тебе удастся легко выбраться отсюда. Я заберу тебя с собой. Вместе или сбежим, или прямо в ад, черт побери!
– Отпусти меня, Бога ради! Это всего лишь…
– Не трать силы даром. Так, именно так мы сейчас подойдем к двери.
– Это всего лишь официант, правда, клянусь.
– Тише. Делай то, что я тебе говорю.
Если я снова его увижу, то все, наверное, упростится. Наверное, мы просто-напросто сыграем в игру «Мужчина и женщина», как тогда в гостиничных номерах, когда я делала вид, что сама готовила пиццу, доставленную прямо в номер из ресторанной кухни; когда повязывала фартук из полотенца, а он говорит: спасибо, дорогая, все было удивительно вкусно. И мы хохотали, как дети. Играли, как мужчина и женщина, в игру «Мужчина и женщина».
– Почему ты только что обратился ко мне на ты?
– Я что-то не припомню, что обращался к вам на ты.
– Почему вы мне тыкаете?
– Наверное, признак легкой рассеянности.
– Вы явно нервничаете. Выпейте еще бокал. Почему вы мне не доверяете?
– А почему я вам, собственно, должен доверять?
– Потому что я к вам хорошо отношусь.
– Вы забываете, где мы находимся.
– Ни на секунду об этом не забываю. Надеюсь, вы что-нибудь мне сыграете.
– Что вы имеете в виду?
– На рояле, например, Шумана.
– Рояль есть в холле.
– Это рискованно.
– Оденьтесь.
– Вы действительно хотите спуститься вниз? Это же безумие.
– Я испытываю к вам определенное уважение. Поэтому, пожалуйста, оденьтесь поприличнее.
– Это слишком. Наши фото бесконечно мелькают по телевизору.
– Вы сейчас оденетесь, спуститесь вниз и сядете где-нибудь в баре.
– А вы?
– Я приду позже. В очках для пилотов.
– Чтобы остаться незамеченным?
– Специально для вас.
– Bay!
– Звучит очень мило, когда вы говорите «вау». Все еще…
– Вы настоящий артист, Боже мой.
– Спасибо, премного благодарен.
– Это было невероятно. И прежде всего начало. Ведь вы сыграли мелодию одним пальцем! Как дилетант, исполняющий собачий вальс, так, словно подбирали мелодию. Все думали: ах, опять вот этот, который чего-то там бренчит, изнывая от безделья. Потом он, словно расправляя душу, берет первые аккорды, правда, поначалу несколько сдержанно, но далее все ритмичнее, в результате возникает цельное впечатление от этого произведения. А что это было?
– «Изощренная леди».
– Я рада, что вы не стали исполнять «Aveu». Это ведь не было включено в программу, не так ли?
– Нет, нет.
– У вас всегда первые такты отмечены печатью сдержанности?
– Не всегда. Скажем так, в особых случаях. Телониус Монк и Паганини.
– Простите, кто?
– Телониус Монк – пианист, джазовый пианист, один из почитаемых мною кумиров. В его игре ритм всегда ковыляет и спотыкается – странное рубато, которое, собственно говоря, таковым не является, поскольку явно ощущается размеренный пульс, хотя он постоянно на порядок отклоняется от заданного. Это жутко сложно, когда, сто раз уже исполнив музыкальное произведение, все еще продолжаешь ощущать удивительную неуверенность, словно под пробегающими по клавишам пальцами рождается нечто новое. Я знал одну художницу, которая рисовала настолько строго в манере фотореализма, что потеряла веру в собственный талант. Она вновь и вновь терзала себя в стремлении к легкости и беззаботности письма, но в конце концов, проявляя крайнюю щепетильность, все же тщательно прописывала тончайшие детали. В один прекрасный день она решила рисовать левой рукой, что само по себе было непривычным делом. Эффект превзошел все ожидания. Явилось все, о чем она мечтала: тысячи неуловимых нюансов, случайных ассоциаций и художнических решений. Иногда я действую так же. Например, исполняю музыкальную пьесу, скажем, обозначенную в бравом фа мажоре, в фа-диез. Тут очень много всяких знаков альтерации, мелодия звучит как-то чуждо и отстраненно, хотя смещена по отношению к оригиналу всего на полтона. Приходится заново пропускать ее через себя, продираясь сквозь лабиринты гармонии, хотя раньше без задержки проходил магистральным путем. Я не просто транспонирую произведение, я моделирую его заново. И все это в угоду Телониусу Монку.
– А Паганини?
– Это мастер замедления. Когда-то Шуман написал концерт в стиле Паганини. Публика жила каким-то безумным напряженным ожиданием. Паганини считали неземным музыкантом, магом, чудом. Раздавался первый звук, и все были абсолютно уверены, что он не мог не быть волшебным, просто невероятным, словно явившимся из иного мира. Однако первый звук оказывался сдержанным, совсем тонким! И на этом разочаровании Паганини строил всю свою стратегию. Медленно и едва заметно он начинал священнодействовать, по мнению Шумана, сообщая публике магнитное возбуждение, Паганини все усиливал интенсивность возбуждения, пока у слушателей не перехватывало дыхание, и тогда он доводил их до откровенного неистовства.
– Магнитное возбуждение. Именно так оно и было. Под воздействием этого возбуждения вы могли бы иметь всех женщин в холле и, наверное, определенное число мужчин.
– У крысолова из Гамельна была только дудочка. В моем же распоряжении восемьдесят восемь клавиш.
– Не больше и не меньше?
– Именно так. Когда у меня еще была квартира, попробуйте угадать, по какому адресу я жил?
– Понятия не имею.
– На Октавиоштрассе. К тому же в доме номер восемь. Собственно говоря, квартплата оказалась слишком высокой, но я был вынужден с этим смириться, адрес-то обладал магнетическим воздействием.
– Иногда еще перезваниваетесь с Каролиной?
– Как вам это пришло в голову?
– Да вот пришло. Все же это персонаж из вашего прошлого.
– Нет. Это далеко не так.
– Она помогла бы нам?
– У нас есть тайный код. Будучи студентами, восьмого августа, то есть восьмого числа восьмого месяца, мы обязательно проводили концерт, как праздник – «88 клавиш». Студенты музицировали, всю ночь напролет. Когда я звоню Каролине по телефону и договариваюсь на восьмое восьмого, она точно знает, чего от нее ждут.
– О чем речь?
– Кое о каких вещах, которые могут меня спасти. Вам лучше о них не знать.
– Полагаю, это деньги и документы.
– Что-то у меня щиплет глаза. Наверняка из-за этого жуткого линолеума. Лизните меня в глаза.
– Что?
– Ну, быстрее. Чего вы тянете?
– Я вас люблю.
– Абрикосы, яблоневый цвет, редиска. Как приятно они пахнут.
– Сейчас вы напоминаете заспанного жука.
– Больше, больше, кричал юный Хэвельман.
– Вы могли бы заполнить концертные залы.
– Да, да. Моя музыка предназначена не для того, как говорил Шуман, чтобы служить фоном для беседы, а для наиболее образованных кругов, проявляющих уважение к артисту. Кроме того, мне по душе расточительность… В тот год лето выдалось дождливым. Небо напоминало свернувшееся молоко. Небо как матовое стекло. Иногда мы выступали перед пустыми и мокрыми скамейками, а на бетонном прямоугольнике носилось несколько скейтбордистов или скучавших отцов, которые в такие отвратительные воскресные дни поручали нам опекать своих младенцев. Но именно тогда я играл с максимальной концентрацией, так, словно в те минуты решалась судьба. Я не могу подыскать правильного слова, но сущность музыки была явно отмечена увлеченностью и… расточительностью. Такими качествами обладают великие певцы.
– Каллас и ей подобные?
– Каллас не в счет… В ее голосе всегда звучало острое, как алмаз, возмущение, этакое истеричное «noli me tangere».[8] Элла Фицджералд и Мэрилин Монро – вот они обладали увлеченностью, беспечным великодушием, безграничной щедростью. Например, для Мэрилин Монро была характерна мягкая интонация матери, поющей своему младенцу одновременно и по-детски и по-матерински, причем эта интонация сплетена из теплых, доверительных нот, позволяющих ощутить свою причастность. Она почти полностью растворяется в своем микромире, а пропеваемые ею ноты созвучны дыхательным движениям. Только попробуйте воспроизвести этот голос, и вы мгновенно ощутите все ее тело, ее вдохи и выдохи. Элла Фицджералд проделывает это, добавляя в свой вокал тепло и пространство. Совсем не важно, что она поет. В ее голосе неизменно присутствует теплый полет извлекаемого звука в бесконечном пространстве. Крылья моей души расправлялись и парили над лесами, испытывая притяжение родного дома. Шумана, наверное, никогда не спеть этим мелкотравчатым воображалам – сопрано, которые способны лишь вдыхать воздух и поднимать брови при пении. Я многое дал бы за то, чтобы услышать однажды эту мелодию в исполнении Эллы Фицджералд. Скорее всего это было бы непросто эмоционально переварить.
