Кристин Айхель - Обман

Кристин Айхель

Обман

Человеческой душой можно управлять лишь тогда, когда познаешь, понимаешь и очень тактично презираешь поверженного.

Иногда в послеобеденные часы с приближением заката они, полностью расслабившись, молчали – чуточку смущенные от неопытности в проявлениях чувств и потому обессилевшие. Вот тогда я по-настоящему ощущал симпатию к ним. Разглядывал пушок на руках, загустевшие частички туши, падавшие с ресниц на щеки… Потом многие плакали. Знаете, мне никогда не понять, почему это так у женщин, почему они после этого рыдают. Со мной ничего похожего не случалось, и я никогда не слышал, чтобы такое происходило с каким-нибудь другим мужчиной. А женщины, даже если больше не шелохнутся, их глаза все равно наполняются слезами, медленно и незаметно, подобно тому, как растет облако, пока от него не оторвется первая капля, за которой устремляются другие. Он абсолютно бесшумный, этот плач, словно речь идет о простом обмене веществ, непроизвольном выделении жидкости.

И вот она лежит, вытянувшись, взирая на меня через матовое стекло своих слез. В этом нет и намека на беззаботность и заносчивость – просто сплошное тягостное рыдание.

Я подносил ликер и шоколадные конфеты в постель или засовывал себе за ухо розу и целовал большие пальцы на ноге, пока моя дама не начинала улыбаться, и эта улыбка, клянусь вам, была очаровательной, так как в ней присутствовала печаль, и каждая понимала, что все это получено взаймы, как бы подарок на срок или даже вовсе не подарок. Все они отдавали себе отчет, что влезли в долги от счастья и что придется отдавать эти долги в течение всей короткой жизни, которую еще суждено прожить, которую я им еще оставил. И за это они меня любили, и еще за то, что все понимали и проявляли выдержку до конца. А слезы между тем капали на подушку.

– Вот те на!

– Что вы сказали?

– Как трогательно.

– Простите, госпожа, но…

– Это ваш последний шанс высказаться четко и ясно!

– Я восхищен. Здесь такое однообразие.

– Может быть, начнете?

– Мы всегда живем ради будущего. Как кто-то однажды заметил, музыканты все настраивают инструменты, а концерт никак не начинается…

– Так вы готовы?

– Не знаю. Думаю, да, готов.

– Тогда приступайте. С самого начала.

– А где это «самое начало»?

– Да просто начните еще раз.

– Когда самолет начал снижаться, чтобы совершить посадку, горизонт алел, как воспаленный шрам. Казалось, прежде земля и небо представляли единое целое, а потом их грубо отсекли друг от друга. Ночь я провел в одном из отелей. В коридоре стоял постоянно вздрагивавший автомат с щелью для опускания монет. Пока все ясно?

– Да, продолжайте.

– На следующее утро, ни о чем не думая, я вышел на конечной остановке городской железной дороги. Добро пожаловать в провинцию. Все понятно?

– Абсолютно.

– Воздух был как шелк. Я расстегнул верхнюю пуговицу сшитой на заказ рубашки. Срок контракта составил больше пяти месяцев. Неплохой город. Курорт. Не большой и не маленький. Сплошь пенсионеры и чиновники. Много женщин. В основном пожилые. К тому же одинокие. Я их почуял. Женские костюмы из искусственного волокна, жемчужные ожерелья, перманент. Пахнущие духами носовые платочки. Матерчатые носовые платки – моя слабость. Вам это интересно?

– Да, конечно.

– Я решил отправиться пешком. У меня с собой не было тяжелого чемодана. Я вообще не люблю брать много багажа. Каждый раз, покидая какой-нибудь город, стараюсь взять с собой большую часть того, что захватил из дома, а кое-что просто отдаю портье. Трудно предвидеть, как все сложится. Мне хотелось сохранить только плащ с норковой подкладкой. Я очень к нему привык. На этот раз в «Негреско» все складывалось не так просто. И Филиппу досталась сумма, на которую он смог бы купить целых три подержанных плаща. Но гардеробщики не покупают себе плащей.

– Ага.

– Что выставляют в витринах? Женские цвета. Кобальтовая синь. Светло-сиреневый оттенок. Телесные цвета. Марципан, воск, белье. И золотые пуговицы. У меня не было с собой плана города, но, бездарно растратив полчаса, я все же услышал музыку. Я просто пошел следом за музыкой. При этом ощутил какое-то невнятное возбуждение. Я точно знал, что меня ожидает: женщины. Боже праведный, женщины в босоножках со взглядами, напоминающими анютины глазки. Они с грустью во взоре рассматривают педальные прогулочные лодки, при этом чуть ли не сваливаются в заросли бегоний, потому что от них исходит аромат «Тоски», и в таком восторге от белой гальки и от тента на льду, а еще от двух или трех явно одиноких мужчин. Они не видят матерей, как оружие направляющих рожки в рот своим младенцам, не замечают презервативы в кустах, останавливая свой взгляд только на фонтане. И на большой раковине, из которой изливается музыка.

Я остановился в курзале перед одним из зеркал в золоченой оправе, чтобы проверить, как выгляжу. В конце концов, у меня, знаете, до некоторой степени публичная профессия, а физиономия излучает спокойствие, как у каймана на Амазонке. Горизонтально напряженный рот, при улыбке уголки рта не вытягиваются по вертикали. Мое лицо по конфигурации неизменно напоминало букву «Е» – щеки приподнимались, а складки кожи вокруг глаз разглаживались. В общем, страна улыбок. Попробуйте сами.

– Может быть, немного позже.

– Подписание контракта было чистой формальностью. Самые лучшие рекомендации без каких-либо намеков на проблемы. Меня вежливо попросили предоставить обычный костюм черного цвета. И белую рубашку с черной бабочкой. Бабочка – это атрибут унизительной профессии официанта, а вот белая рубашка вызывает во мне положительные эмоции.

Я всегда ношу белые рубашки. Всегда. Все прочее представляется мне грязным. Вдобавок ко всему это моя форменная одежда. Химик, дирижер, хирург. Я, безусловно, имею отношение к художественной сфере, но прежде всего я ремесленник-виртуоз, чем и горжусь.

– Строго говоря, вы не кто иной, как убийца.

– Какое отвратительное слово.

– Наоборот, самое точное.

– Когда меня арестовывали, мы как раз играли «Гуантанамеру». Именно так. Я на самом краю большой раковины. Демонстрирую публике свое лицо в полупрофиль… Жемчужины на пожелтевших декольте поднимаются и опускаются чуточку быстрее. Это мое выступление, мой миг. Вам знакома «Гуантанамера»? Нет? Эта мелодия пятидесятых – по сути дела, тоска по южному «нигде», состоящему из сплошных гавайских гитар и пластиковых серег при участии загоревших до черноты певцов.

– Да.

– Вступает труба, а я поначалу выдаю лишь несколько аккордов. Пальцы уверенно скользят по клавишам. Я бы мог играть с завязанными глазами, как юный Моцарт.

«Гуантанамера» – инструментальная пьеса, она звучит как семейная ссора, подслушанная в каком-нибудь гостиничном номере: сначала без особого желания, потом вызывает любопытство, а в конце уже скуку. «Гуантанамера»? Это – женщина. Вопрос звучит безобидно, но голос – в нем сквозит острое нетерпение, как ощущается кухонный нож под подушкой. Я терпеливо выдаю аккорды едва заметным прикосновением к клавишам. Конечно, дорогая, все как надо. Вот только «Гуантанамера»! – добавляет она. Да, ясное дело, бубню я. Потом следуют обычные причитания насчет того, как плрхо он к ней относится и сколько она всего для него сделала, а он не счел нужным хоть как-то отблагодарить ее за это. А потом миг моего соло. Вот какая история. Человек и его история. В общем, ничего нового. Предположим, он – агент какой-то фирмы. В изнеможении обходит город за городом, квартиру за квартирой. Весь в пыли от пройденных километров. Лицо седое от усталости. Какая-то безысходность. «Гуантанамера». С ума сойти. Беготня в роли агента. Подавление. Потом собственная роль.

И все же это моя музыкальная пьеса, потому что теперь все взгляды направлены только на меня. Я наблюдаю краешком глаза за тем, что происходит внизу. Я свожу их с ума неброскостью своей музыкальной грусти, как бы раскладываю серость истории на ритмические яркие цвета спектра. Под моими руками начинает дышать уснувший было электронный инструмент. Мои движения весьма рациональны, а моя улыбка по своей закрытости напоминает орхидею, я никогда никому не набивался в друзья, но теперь, теперь я приближаю их к себе, истерзанных и измученных, чтобы осчастливить хотя бы на какой-то целомудренный момент. От моего внимания не ускользает ни один вздох, ни один взмах ресниц. Они внимательно разглядывают меня, рассматривают мои руки.

Тогда я переключаю внимание на собственные руки. Надо бы сделать маникюр. Этого мне явно не хватает. Ведь мои руки, знаете, – это мое ремесло. Фрау, доктор Майнц, вы уже обратили внимание на мои руки. Наверняка, не только из профессиональных соображений. Все женщины заглядываются на мои руки. Вы, должно быть, размышляете сейчас о том, на что способны эти руки. Вы в этом не признаетесь, но такие мысли определенно вас посетили. Эти руки могут играть на фортепьяно, они неподражаемо элегантно способны открывать бутылку шампанского, как бы между прочим, поднося зажигалку, чтобы прикурить сигарету, касаться женской руки, за полсекунды раскрыть замок цепочки и многое другое. Вы без сомнения об этом подумали.