Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
Перегнувшись через столик, Ланарк сказал:
— То есть все долгие часы, потраченные на чтение этой треклятой книги, пошли коту под хвост?
— Нет-нет, дружище, они были весьма плодотворны; я изучил вас как врача и понял, каких пациентов вы можете успешно лечить. У вас имеется неисчерпаемый запас флегматичности и выдержки; вы — превосходный буфер для тех умных, трагически настроенных пациенток, над которыми берет верх их собственное воображение. В тридцать девятой палате мы держим как раз такую больную; вылечившись, она замечательно дополнит нашу команду. Голова и конечности у нее свободны от брони. Если вам хочется по-прежнему посещать первую палату, то пожалуйста, хотя большую часть времени вы должны отдавать пациентке из тридцать девятой.
— А что, если моя первая пациентка пойдет на поправку и пожелает покинуть институт вместе со мной? Можно ли мне будет оставить вторую?
Озенфант сделал нетерпеливый жест.
— Такие сомнения характерны для новичков. Первая пациентка не поправится, и вам нет смысла уходить. Предположим, вы уйдете и доберетесь — что маловероятно — до континента, где больше солнечного света, но чем вы станете зарабатывать себе на хлеб? Будете собирать мусор в общественных парках?
Ланарк тихо проговорил:
— Я буду посещать свою первую пациентку, и только ее, пока она от меня не откажется.
Озенфант забарабанил пальцами по скатерти. Лицо его ничего не выражало.
— Доктор Ланарк, что вы будете делать, когда убедитесь в невозможности вернуть свою Эвридику?
— Я не такой ученый, чтобы понимать ваши шутки, профессор Озенфант.
Ланарк встал и удалился.
Злой и расстроенный, он чувствовал, что ожесточенность пациентки прольет бальзам на его раны. Вместо того чтобы отправиться в постель, он вошел в лифт и произнес:
— Студия Озенфанта.
— Профессор Озенфант сейчас делает запись. На вашем месте я бы не стал его беспокоить.
Голос показался Ланарку знакомым.
— Это вы, Глопи?
Лифт отозвался:
— Нет. Только часть меня.
— Которая часть?
— Голос, чувства, а также ответственность. Что сделали с остальным, мне не известно.
Сказано это было с таким стоическим достоинством, что Ланарку сделалось его жалко. Положив ладонь на тепловатую стенку, он произнес смиренно:
— Мне очень жаль!
— Почему? Теперь я нужен людям. Никогда не бываю один, слышу разные интересные вещи. Если бы вы узнали, что делается в лифтах между этажами, вы бы поразились. Не далее как вчера…
— Очень рад, — проворно прервал его Ланарк. — Доставите меня на студию Озенфанта?
— Но он ведет запись.
— Этого не может быть, я только что расстался с ним в ресторане.
— Разве вы не знаете, что заведующие отделениями способны одновременно работать и принимать пищу? А когда ему мешают заниматься музыкой, он злится как черт.
— Доставьте меня в студию, Глопи.
— Хорошо, я вас предупредил.
Дверь отъехала в сторону, и до Ланарка донесся нестройный визг струнного квартета. Раздвинув гобелен, он вошел и задел плечом висевший микрофон. Напротив находилось четыре музыкальных пульта, за ними стояли люди. Высокая костлявая женщина в красном бархатном платье сражалась с виолончелью. Трое мужчин во фраках и белых жилетках, с бабочками, пиликали на скрипках. Один из них был Озенфант. Хриплым окликом он остановил музыкантов и, засунув скрипку под мышку, а правой рукой сжимая, как хлыст, смычок, направился к Ланарку. Когда расстояние между их лицами сократилось до одного дюйма, он замер и прошептал:
— Вы знали, конечно, что я занят записью?
— Да.
Голос Озенфанта, вначале спокойный, постепенно перешел в оглушительный крик:
— Доктор Ланарк, вам были предоставлены особые привилегии! Вы используете в качестве личной квартиры больничную палату! Вы ссылаетесь на меня в лифтах, и вас доставляют куда угодно прямым путем! Вы пренебрегаете моими советами, отвергаете мою дружбу, смеетесь над моей едой, а теперь!.. Теперь вы намеренно срываете запись бессмертной гармонии, способной спасти тысячи душ! Какие еще оскорбления вы собираетесь мне нанести?
Ланарк отозвался:
— Вы не на того расходуете гнев. Сперва вы подтолкнули меня к тому, чтобы я взялся за трудный случай, а теперь мешаете мне попадать в палату пациентки. Если не хотите меня видеть, обратитесь к инженерам. Пусть перестроят дверь в моей палате, чтобы я мог ходить через нее в обратную сторону, и нам не придется больше встречаться.
Налитые гневом черты Озенфанта от удивления разгладились.
— Так вы хотите ради этого обратить вспять потоки всего института? — вопросил он слабым голосом. Он обтер лицо платком и добавил вяло: — Убирайтесь.
Ланарк проворно поднял гобелен и шагнул в коридор.
Скорчившись, Ланарк пробрался в камеру сгорания. Он был слишком расстроен, чтобы взять книгу там, где в прошлый раз ее оставил. На изящной человеческой руке он заметил у локтя серебряные пятна и стал вспоминать, видел ли их прежде. Он попытался накрыть ладонью эту движущуюся руку, но она сжалась в кулак. Голос произнес:
— Да, я здесь беззащитна. Почему не прибегнуть к силе?!
— Рима!
— Я не твоя Рима. Читай дальше.
— Мне до смерти надоела эта книга. Почему бы нам не поговорить? Тебе, наверное, одиноко. Мне вот одиноко.
Ответа не последовало.
— Расскажи мне о мире, откуда ты пришла, — попросил он.
— Он был похож на этот.
— Ну уж нет.
— Осторожно! Ты боишься прошлого. Если бы я рассказала, что знаю, ты бы спятил.
— Мрачными намеками меня теперь не напугаешь. Меня не заботят прошлое и будущее. Мне не нужно ничего, кроме нескольких обычных дружелюбных слов.
— Я знаю тебя, Toy, знаю как облупленного: истеричный ребенок, увлекающийся подросток, безумный насильник, мудрый пожилой папаша — я испробовала на себе все твои фокусы и знаю, что им грош цена, так что не надо слез! Не смей плакать. Печаль — это самый дрянной из фокусов.
Ланарк был слишком взбудоражен, чтобы заметить слезы у себя на щеках. Он отвечал:
— Ты меня не знаешь. Моя фамилия не Toy. Ничего подобного со мною не было. Я некая банальность, которая все время страдает.
— Я тоже, но у меня есть мужество — мужество на все наплевать и ни за что не цепляться. Иди прочь! Разве ты не видишь, что происходит?
От плеча до запястья ее рука была усеяна серебристыми пятнами и звездочками. Ланарк не мог отделаться от ужасного чувства, что каждое его слово превратилось в такую отметину. «Доктор Ланарк уходит», — шепнул он. Панель открылась, и он пробрался в отверстие.
Кто-то поднял в палате штору, и в окне была видна грязная стена, с которой местами осыпалась штукатурка, обнажив кирпичную кладку. У Ланарка закружилась голова, и он едва не упал, но тут вспомнил, что покинул клуб, не съев ни крошки. Единственным утешением для него в институте оставалась здешняя противная, но подкрепляющая еда, потому он вернулся в ресторан. Там было почти пусто, лишь Озенфант сидел за своим обычным столиком, погруженный в беседу с двумя другими профессорами. Ланарк прошел к дальнему столику и дождался официантки.
— Есть у вас что-нибудь коричневое, сухое и рассыпчатое?
— Нет, сэр, но есть розовое, влажное и рассыпчатое.
— Мне четверть тарелки, пожалуйста.
Он приступил к еде, но тут у него под ухом раздался грубоватый, слегка неуверенный голос:
— Здесь свободно?
Ланарк поднял взгляд и увидел высокую девушку в комбинезоне цвета хаки. Она стояла, держа руки в карманах, и ела его глазами.
— Да-да, — отозвался он с облегчением.
Она села напротив. Рот, нос, брови девушки были ровными и красиво очерченными, как у греческих статуй; впечатление портил только тяжелый, выдающийся вперед подбородок. Вместо того чтобы развернуть свои стройные плечи, она сутулилась. Каштановые волосы были заплетены в неплотную толстую косу, которая свешивалась на левую грудь. Пальцы девушки то и дело проходились по косе резким движением. Она спросила отрывисто:
— Вы тоже ненавидите это место?
— Да.
— А что вам ненавистно больше всего?
Ланарк задумался.
— Манеры персонала. Знаю, им нужно быть профессионалами, нужна опрятность и порядок, но кажется, что они даже шутят и улыбаются, имея в виду профессиональные цели. А вам что не нравится?
— Лицемерие. То, как они изображают заботу о пациентах, а сами их используют.
— Но если они не будут пользоваться своими неудачами, они не смогут никому помочь.
Девушка низко склонила голову, так что Ланарк увидел ее макушку.
— Если вы так говорите, значит, вы не так уж ненавидите это место.
— Ненавижу. И собираюсь отчалить, как только найду спутника.
