Виктор Ремизов - Воля вольная
Он помолчал, почиркал спичками, прикуривая новую сигарету, и продолжил:
— Но я иногда думаю, что нормальные менты все-таки нужны. Нам ведь только дай волю, мы годика в три-четыре всё кончим. Сейчас народ такой — речки перегораживать начнет! Охранять надо… От нас. — Колька встал, приоткрыл дверь и замотал веревочкой. Табачный дым вместе с теплом пополз в щель. Избушки хорошо уже разогрелась.
— Насчет рыбы ты неправ, — подал голос дядь Саша, — у меня дед с Ангары… Он рассказывал, как в старые времена там рыбу ловили красную. У них осетровые осенью со всей реки на зимовальную яму собирались. И вот в определенный день старики отмеряли две трети ямы, ставили вешку на берегу — выше ловить нельзя. И вся деревня ловит три дня, где договорились. И всё — три дня — больше тоже нельзя. Каждый год тоннами, — говорит, — ловили и не кончалась! И не было у них в деревне никакой власти. Сами решали.
Все замолчали, только генератор негромко гудел за стенкой. Поваренок собрал посуду, сложил в таз, плеснул воды и поставил на печку.
— Выбрали вон дядь Сашу, он и был бы вашей властью, — подумал вслух Жебровский.
— Ну ты даешь! Дядь Саше оно надо? — Колька подсел к столу. — Мы вон Полуглупого опять выбрали…
— Это что, фамилия, я не пойму? — спросил Илья.
— Да нет, Студент его так всю жизнь звал, а как выбрали, так и все стали. Кликуха такая, — пояснил Колька, — а вот как его выбрали? Он же вообще никакой? Он когда говорит, я ничего не понимаю. Недавно остановил меня возле детсада и рассказывает про нянечек. Ты понял?! Лицо умное сделал, озабоченный он нами, понимаешь… Я стою как дурак! У него полдетсада рухнуло в прошлом году, у меня дети дома сидят, а он про нянечек, что они руки не моют! Как так сделалось, что он-то у нас?
Жебровский закурил и вышел на улицу. Он деньгами участвовал в нескольких выборах и много чего о них знал и видел своими глазами, и поэтому, чувствуя какую-то вину, не любил этой темы. Он не то, что не верил, он точно знал, что власть в России на его веку не станет лучше. Нынешняя власть и вообще нынешнее положение дел довольно точно соответствовали желаниям и представлениям о благополучии абсолютного большинства российских граждан. Колькины слова только подтверждали его соображения.
Колька продолжал чем-то возмущаться в избушке.
Утром, светя фонариками в холодной темноте, разгрузили сани, увязанные для другого зимовья, и Жебровский на снегоходе повез мужиков к машине. Светало. Дорога шла стланиками, иногда взбиралась на каменистые гривки, и становилось видно далеко окрест. Белые высокие горы за спиной, поднимались из серого мрака долин все выше. Далеко впереди, за широкой заснеженной долиной Юдомы, вставал такой же высокий в скалистых изломах хребет Сунтар-Хаята. Местами дорога шла болотистыми топями, засыпанными снегом, и видно было, как дядь Санин «Урал» тонул вчера и греб мостами черную жижу. Жебровский аккуратно объезжал подмерзшую грязь, с невольным уважением думая о бесстрашии мужиков, рисковавших совсем утопить машину. В одном таком месте он остановился вычистить грязный лед из гусеницы.
— Обратно-то как, пройдете? — спросил дядь Сашу.
— Посмотрим, — тот как раз глядел на черные, метровой глубины колеи, слегка припорошенные снегом, — тут-то по кустам вон объеду…
Вдоль реки по лиственничному редколесью дорога пошла по твердому. Местами видны были следы от больших камней, оттащенных мужиками, да немногие молодые листвяшки были спилены или повалены бампером.
Колька сразу полез под капот «Урала». Жебровский повесил подмокшие варежки на ручки снегохода, достал сигарку и спустился к воде. Шла шуга, река неторопливо, с шипеньем и потрескиваниями несла снежную кашицу, черные камни в русле обледенели белыми шапками. Течение торосило на них шугу, иногда ясно слышались тихие звоны осыпающихся острых льдинок. Солнце поднималось из-за хребта, откуда они приехали, светлым пятном пробивалось сквозь морозную дымку. Дядь Саша вышел из лесочка с охапкой черных шишковатых лиственничных веток и стал устраивать костер над речкой. Небо над головой было чистое, хоть пей. Жебровскому хорошо вдруг сделалось, внутри все заулыбалось тихо, вся душа. Так бы и сидел тут на берегу, думал он, прихватывая ноздрями смолистый дымок от дядь Сашиного костра. Поваренок что-то тихо напевал под капотом, а иногда негромко беседовал с мотором.
Договорились, если к вечеру не приедут, Жебровский за ними вернется. Илья бросил недокуренную сигарету, достал пачку и, вытащив несколько штук, протянул наверх: «Коля, держи!». Поваренок высунулся из-под капота, аккуратно, чистой стороной ладони прихватил хрупкое курево:
— Благодарствуем!
Вроде уже и некуда было, а настроение поднималось, новая «Ямаха» рвалась в бой, снега было как раз и ручьи местами хорошо подмерзли. Через два часа Жебровский подъехал под голец. Заглушился, взял карабин и дальше полез пешком.
Вершину гольца венчали два скалистых останца. Илья сел на сухую травку под верхним. За этот вид, за необозримый простор он и любил это место. Люди когда-то были птицами, думал, глядя сверху, и много смотрели так на землю, поэтому нам это и нравится.
Сам провал перевала, по которому они сюда пробивались — все было как на ладони. Он представил себе крошечную точечку их «Урала», долго ползущую продуваемым снежным полем между двумя двухтысячниками. Только в бинокль его и можно было рассмотреть отсюда.
Вспомнился рассказ Кольки, как пережидали пургу в стланиках. Как они будут возвращаться, — пытался представить себе Илья, — вдвоем на старом «Урале»? Но против его воли представлялись ему не замученные, а довольные дядь Саша и Колька, дымящие в окна. Какой же силы любовь к такой вот жизни надо иметь! Какие навыки, обретенные через риск и риск, какое уменье сохранять себе жизнь в аховых ситуациях! Откуда вообще эта страсть к тяжелой первородной жизни! К этим вечно суровым горам и речкам! Их же никто здесь не держит. И дело вовсе не в этом левом пути в Якутию… У дядь Саши вообще нет никакой икры, и вывозить ему нечего. Не согласны они с тем, что происходит. Это их нелепый путь к свободе.
Абсурд… абсурд, вертелось в голове. Какие-то далекие отсюда люди, может, и без злого умысла, но и не думая, заставляют других людей делать тяжелое, никому не нужное и рискованное дело. Они же не враги друг другу.
Он с жалостью оглядывал гигантское, никак и никогда неохватное пространство гор и тайги, вспоминал отчего-то свой богатый подмосковный дом и восьмикомнатную квартиру на Гоголевском бульваре… И ему ясно было, что меж теми людьми, что смотрят на небо из московских кабинетов, проводят вечера в московских ресторанах… распоряжаются лицензиями на рыбалку, охоту и золото… и дядь Сашей, гремящим сейчас по тайге старым железом, нет ничего общего.
Ни Бога, ни царя, ни даже любимого вождя…
Те далекие московские люди, взявшие на себя так много, даже не догадываясь о существовании какого-то дядь Саши, хотели, чтобы он на них работал. Чтобы Поваренок с его четырьмя детьми браконьерил…
Какая старая, какая бесчестная фигня…
9
Генка поднимался в зимовье на Эльгыне. Капканы открывал по путику. Две недели почти прошли, как он заехал, многое уже было налажено, только этот верхний участок оставался нетронутым.
Здесь в верховьях снег по ключам был глубокий, и приходилось отстегивать нарты и торить дорогу на пустом «Буране». Потом за нартами возвращался. В них лежало оленье мясо, мешок с приманкой, бензопила, пластиковые канистры с плещущимся внутри бензином, мелочевка кое-какая. Все шло неплохо, два десятка зверьков из-под собак добыл. Он торопился обустроить эту последнюю избушку и плотно заняться с собаками — соболя было нормально.
Только к трем часам добрался. Уставший, как пес — путик в нескольких местах был завален, пришлось попилить. Отцепил нарты, укатал снегоходом наметы возле избушки, спуск к ключу за водой, и наконец, заглушил двигатель. Шапку снял, вытирая пот и прислушиваясь к тишине. К вечеру ветер совсем стих. Снег шелестел, падая, и в ушах звенело после «Бурана».
Генке нравилось это место. Другие его избушки стояли по ключам и речкам, впадающим в Юхту и везде взгляд упирался в высокий противоположный берег или просто в тайгу. Все места были неплохими и уютными, здесь же был простор. Прямо от зимовья далеко вниз просматривались оба лесных борта кобяковского Эльгына. Влево за каменистым, заросшим стланиками водоразделом были верховья Генкиной Юхты, а направо, на запад, тоже за невысоким перевалом начиналась якутская сторона с ее тундровыми плоскотинами и Генке казалось, что он видит и их.
Здесь сходились границы трех участков — Генкиного, Саши Лепехина, а теперь, получается, Москвича и Степана Кобякова. Кобяковская избушка стояла километрах в семи вниз по Эльгыну, а это зимовье было их с Сашкой. Случалось, вместе тут ночевали, договаривались по рации, но чаще врозь, охота есть охота, писали друг другу записки. Был тогда-то, ночевал, ушел туда-то. Лепехин любил прибавить какой-нибудь стишок про тайгу или охоту. Генке нравилось.
