Виктор Ремизов - Воля вольная
Генку всегда радовал незнакомый путь. Хотя и жалко было терять время, а и поехать хотелось. Может, получится помочь мужику. Тут он, правда, не знал, может, Кобяку этого и не надо совсем, ну, не надо, скажу, не нашел, — так он подумал, подкачивая бензин и берясь за рукоятку заводки.
Наискосок, чуть подгазовывая, чтобы не соскальзывать боком, спустился крутым берегом ключа к Эльгыну. Река, неширокая здесь, встала только в спокойных местах. Лед был еще тонкий. Генка, приподнялся с сиденья, рассмотрел ее до поворота. Потом переехал ключ — тут лед держал — и потихоньку потянулся берегом. Собаки выли, привязанные у зимовья. Особенно Айка — всей тайге рассказала, как обидели. Генка улыбнулся. Хорошая собака. На что Чингиз — профессор, а почти половина соболишек на ее совести. Орет, думает, без нее уехал.
Минут через двадцать быстрый незамерзший ключ впадал в Эльгын глубокой расселиной. Генка прикинул, как лучше, по диагонали нырнул вниз, прогрохотал прямо по воде, по обледенелым камням и, согнувшись за металлическую защиту, прямо по кустарнику выдрался на другой берег. Остановился на просеке. Стал выгребать мокрый снег из гусениц, сам всматривался вперед по тропе. В этом году Кобяка еще не было, не езжено было. Он вытер варежкой километраж на спидометре и притопил. Хорошая была дорога, пропилено и растащено не лениво. «Буран» мягко, но ходко летел по снегу.
Вскоре, на другом ключе, Генка понял, что Кобяк все-таки сюда добрался — на лесине, упавшей через речушку, стоял капкан. Снег был сбит с дерева и присыпанные следы заметны на берегу. Генка привстал, не без ревности разглядывая, как ловко подвязано полрябчика к концу толстого сука — путь к нему вел только через ловушку. Дня три-четыре, — прикинул Генка по припорошенным следам. Это было плохо. В следующий раз Кобяк мог появиться здесь нескоро.
Генка заглушился. Тихо стало. Он сидел, напряженно глядел вперед и понимал, что дальше ехать бессмысленно, что надо писать записку, вешать рядом с капканом и возвращаться. Генка недовольно тер зарастающую ссадину на кулаке. Он не любил, когда поселковая жизнь вмешивалась в охоту, у него и Верка была к этому приучена, и рацию он включал только по нужде, а тут… Верка, явно чего-то недоговаривая, так и сказала — Тихий сам заезжал, просил найти. Он не понимал происходящего, но чувствовал, что для Степана могло быть важно, что его ищет Тихий. Завелся и поехал дальше.
Само зимовье было старое и маленькое. В одни нары. Зато загон для «Бурана» хорош, даже с дверками, и лабаз большой… Все было крепкое. Генка впервые видел, как у Кобяка все устроено. Зашел внутрь зимовья, прищурился со света. Окно не вставлено, ни матраса на нарах, ни продуктов. Не ночевал, получается. Генка задумался. Он чувствовал, что хозяин был здесь, но почему-то не обустроился. Может, где в другом зимовье ночевал? Генка достал листочек, выдранный из Сашкиной тетрадки. Расправил.
Хер знает, чего ему и писать?
«Начальник милиции Тихий… — Генка задумался: велел или просил? — Надо тебе позвонить ему, — продолжил, — по моему телефону. — Он опять задумался. — Как, ёлки, позвонить-то? Что, телефон оставить? Где он меня искать будет? — Я буду спускаться с охотой на базу на Каменной. Буду там к первому ноября. Наверное, срочно надо связаться, я не знаю, жена звонила. А может, тебе и по рации можно, я не знаю. Генка. — Подписался. — Милютин, — добавил. Перечитал все. Написал наверху кривовато — Степану Кобякову».
Глянул на часы, было уже десять, заторопился, вспоминая приманку, киснущую за печкой. Оставил записку в середине стола, придавил лампой и с удовольствием вышел на улицу. Было во всем, что касалось Кобяка что-то, что как будто говорило — не тронь, это не твое. Генка, как и любой другой охотник, случись оказия, спокойно ночевал в чужом зимовье, это было в порядке вещей. Разные бывали избушки: хорошие, так устроенные, как будто дома оказался, бывали маленькие, да щелястые, а эта, вроде и ничего, но Генке не хотелось бы тут ночевать. Даже нары одни были в зимовье — хозяйские.
Обратно по своему же следу долетел быстро. Печка, обложенная камнями, была еще теплая. Он засунул туда пару чурок, чтобы подержали еще тепло, доскреб сковородку с остатками макарон, запил прямо из чайника и, положив приманку в плоскую самодельную сумку, которую всегда возил на груди, вышел из зимовья. Рюкзак с запасными шмотками, топором и капканами висел на гвозде, приготовленный еще с утра. Собак отвязал. Айка губы изорвала о капканный тросик, которым была привязана. Генка подозвал ее. Из десен текла кровь.
— От ты дура-то, — отпихнул.
Завел «Буран», сдал с разворотом назад. Собаки рванули по вчерашнему следу, Генка же стал подниматься нетронутым еще путиком вверх по ключу, разделявшему его с Кобяковым участки. Капканов здесь было немного, но Генке хотелось забраться наверх, посмотреть — не коптит ли где какая Кобяковская избушка, а может, и выстрел где хлопнет… Идея была глуповатая — какая избушка в одиннадцать утра, но Генке все казалось, что он чего-то недоделал, что мог сделать.
Он поднимался все выше и выше, лес кончился, путик тоже, он держался оленьей тропы, которая хорошо обходила курумные осыпи, но местами все же «Бурану» приходилось туго. Он переваливался неуклюже и — нож по сердцу — с противным скрежетом цеплял камни. Когда, за очередным перевальчиком открылись стланики в верховьях Талой, Генка остановился. Перед ним раскинулась почти половина Кобяковского участка. Вся дальняя сторона долины Эльгына хорошо просматривалась. Генка заглушился, снял варежки, бинокль положил пока на сиденье — после «Бурана» руки маленько тряслись, и в него ничего не увидеть было. Закурил. Сколько Генка исходил тайги, а всегда, когда забирался на такие вот обзоры, останавливался. Садился, закуривал, глядел и думал… так вообще, о жизни. А может, и ни о чем не думал, а просто глядел. И теперь он сидел боком на «Буране» и щурил вдаль небольшие карие глаза, окруженные непрогоревшими на солнце тонкими морщинами. Ресницы и брови, и редкие усы были в куржаке и сосульках.
Генка докурил и взял бинокль. Он знал, где смотреть, хорошо прорубленную буранную тропу местами было понятно, одну избушку даже нашел… Нигде ничего не было. Ни звуков, ни дымка, Генка убрал бинокль, глазами смотрел, даже воздух в себя потянул, ветер как раз снизу налетал порывами. Прячется Кобяк, понял Генка, там он, а следов нет. Без «Бурана» бродит, на лыжах.
В этот день Генка не успел открыть все капканы, а несколько так и не нашел — торопился. Покоя не давало, что кое-как обошелся с Кобяком. Он возвращался путиком, по привычке накатывал плохие места, выпрямлял повороты, а сам все думал. Чтобы по-хорошему искать Кобяка, надо было возвращаться на Каменную, брать бочку бензина, заряжать аккумуляторы в телефон… за неделю не управился бы…
10
Поселок погудел-погудел и обмяк. Люди, как могли, попрятали незаконное, милиция больше никого не трогала, и стало ясно, что все уладится. Жизнь стала входить в привычную колею, но тут все тот же Гнидюк учинил обыск у Трофимыча, изъял сорок килограммов икры и, заперев старика в обезьянник, пытался его оформить! Тихий опешил от такой самодеятельности, ринулся на работу и хотя формально к майору не придраться было — он как раз дежурил — влепил ему выговор.
Жизнь забурлила снова. Люди, здороваясь с Тихим, смотрели тревожно, как бы спрашивая: что теперь, и за пару контейнеров икры сажать будут? Тихий ждал ответа от Генки Милютина. Он не надеялся, что Кобяков позвонит, но какую-то информацию, какой-то знак его вины Тихий рассчитывал получить из тайги. Само же решение уже было — он собирался забрать кобяковский уазик взамен разбитого и зафиксировать возмещение ущерба. Его не смущало, что концы с концами плохо сходились, в области поначалу заорали, подай нам его труп — потом одумались — там шума хотели еще меньше и такое решение приняли бы.
Александр Михалыч трезвый и мрачный сидел в своем кабинете и думал обо всем сразу. Было уже одиннадцать вечера, он давно бы ушел, да чувствовал тяжелую неловкость, в какой скособочилась вся эта история. Понимал, если бы не Маша, не ее беременность, если бы не свадьба эта, жених херов, — злился сам на себя, — если бы не все это дело, давно бы все решил. Но теперь почему-то не решалось. Прямо башка лопалась по швам у Александра Михалыча. Он и тряс ею, и в лоб кулаком стучал — ничего не придумывалось.
Застряло, заклинило, не провернуть…
— Тут мы без проигрыша, мамочка… все получилось, как ты и говорила, — Анатолий Семеныч выпил холодную водочку из хрустальной рюмки, разломил сочный пирожок, начиненный солеными рыжиками в сметане, и сунул одну половинку в рот. Жевнул, причмокивая и ощущая острый солененький вкус, глянул на оставшуюся половинку с торчащими рыжиками, ему стало ее жалко, и он отправил ее вслед за первой. Вилочку салата добавил для смака. Щеки вспухли двумя шарами, даже глаза подвылезли и заслезились удовольствием, Анатолий Семеныч хотел немножко засмеялся от радости, но не смог, а только вздохнул носом и с трудом сдавив челюсти, начал жевать.
