Елена Чижова - Полукровка

– Пожалуйста, – профессор склонил голову.

– Вы сказали, что я – человек, которого вы ищете. Но тогда... вы увидели меня в первый раз. Послушали и решили. Я хочу спросить: вы сами приняли решение или согласовали с отделом кадров?

Волчьи глаза полыхнули злобным весельем. Мгновенье, и оно погасло, словно кто-то, стоявший наготове, плеснул ледяной водой. Сквозь черты заведующего кафедрой проступило другое лицо. Оно было лишено почтенного возраста.

– Неуже-ели, – Успенский вывел странным, протяжным говорком, – я похож на мудака, который бегает шептаться с этими суками?

Маша вздрогнула. На ее вопрос он ответил не задумываясь, но этот ответ был таким, какого не могло быть.

Глядя в глаза волка, говорившего с ней по-человечески, Маша ответила ясно и твердо:

– Я согласна.

Успенский, приняв облик обыкновенного профессора, пошарил в ящике стола:

– Вот учебник. Прочтите его внимательно. Через неделю мы встретимся и обсудим. Вряд ли вы разберетесь во всем сразу, но я хочу знать ваше мнение: что в этом опусе покажется вам правильным, а что – глупостью, на ваш неискушенный взгляд.

Выйдя из кабинета, Маша задержалась в преподавательской – уложить книгу в портфель. Из закутка, огороженного шкафом, вышла женщина, перетянутая в талии, и, не взглянув на Машу, проследовала за загородку. Маша прислушалась.

«Снова ты за свое!»

Они разговаривали тихими, злыми голосами.

Успенский отвечал невнятно.

За учебник «Финансы СССР» Маша взялась тем же вечером. Как и предполагал Успенский, смысл некоторых параграфов показался ей смутным. Иногда Маше представлялось, будто она угадывает суть, но всякий раз автор чего-то не договаривал. Словно, спохватившись, спешил подстелить соломку. Cоломкой служили пространные цитаты из основоположников. Трудами непримиримой Сухих Маша неплохо разобралась в экономической теории Маркса, во всяком случае, легко опознавала цитаты, приводившие Марию Ильиничну в буйный восторг. Эти цитаты автор-финансист как будто цедил сквозь зубы. Создавалось впечатление, будто он, в отличие от Маркса, не развивает свою теорию, а лепит по клочкам.

За неделю Маша успела проштудировать книгу от корки до корки, но, не доверяя своему впечатлению, решила съездить к брату, чтобы все как следует обсудить.

Полистав учебник, Иосиф сморщился и заговорил о том, что не понимает поставленной задачи – высказать мнение о том, чего, в сущности, и нет:

– Во всяком случае, такой науки, – взглянув на корешок, он прочел название. – Насколько я могу судить, есть принятая практика, регулирующая движение денежных потоков. В рамках социалистической экономики ее можно более или менее точно описать. Но какая уж тут наука! Взять хоть наши космические дела. Все, что требуется для завершения проекта, государство выделяет немедленно. Излишки списывают на гражданскую продукцию. Это – аксиома. Остальное – дело техники. При таком подходе прибавочная стоимость, выведенная Марксом, становится фикцией: есть несколько важных для государства отраслей, остальное – блажь. Конечно, – Иосиф покосился на телефон, – я, боже упаси, не финансист, но думаю, государственный бюджет строится исходя из этих заранее выбранных приоритетов: важным отраслям – все, остальным – объедки. Вот тебе и вся теория финансов, – снова он взглянул на телефон.

– Ты ждешь звонка?

– Звонка? С чего ты взяла? – Иосиф ответил недовольно.

– Но тогда... – возможно, действительно показалось, – если такой науки нет, чем, скажи на милость, я буду заниматься? Зачем учиться в финансовом? Лучше уж уборщицей или библиотекарем... Ты же сам меня отправил...

– Перестань! – Иосиф пошел на попятный. – В конце концов, в этих делах я не авторитет. Спроси у своего профессора. Пусть ответит, если, конечно, не побоится.

– Он не побоится.

Маша пересказала короткий разговор: свой вопрос и профессорский ответ.

– Так и залепил?! – Иосиф расхохотался. Ответ Успенского привел его в восхищение. – Если, конечно, – брат почесал в затылке, – не проверял тебя на вшивость... а то бывает... – и кинулся к телефону.

Телефонный разговор получился тихим и коротким: «Да, хорошо, хорошо. Жду».

– Бывает – что? – Машин подбородок дернулся.

– Да все. Во всяком случае, ты-то хоть побольше молчи. Пусть говорит, что хочет, – после телефонного разговора Иосиф глядел весело. – Интересный мужик, видать. Раз ты бросаешься на его защиту, как кошка, – глаза брата вспыхивали.

– Не говори глупости! Какая кошка! При чем здесь это...

Ни с того ни с сего она вспомнила другие глаза: в полумраке комнаты они блеснули желтоватым отсветом. Нежное веселье задрожало на дне зрачков.

– Ах, простите, принцесса! Для вас, юной девы... Таким, как вы, подавай невиннейших юношей, нет, принцесса, для вас, юной девы, он, видимо, стар... Вам ведь подавай вьюношей, – глаза Иосифа не гасли.

– Отстань, пожалуйста! – Маша вырвала профессорскую книгу.

Дома она попыталась вчитаться, но слова Иосифа не давали покоя. «Конечно, старый, – Маша соглашалась с братом, – лет пятьдесят, смешно». Но что-то тлело, разливалось желтоватым огнем. Сквозь черты старого волка проступали другие – молодые и холодные, исполненные презрения к Машиным врагам. Человек, сидевший за стеклянной загородкой, не знал презренного страха: их, ее врагов, он называл простыми и грубыми словами, посрамляющими все хитрости брата.

Маша вспомнила женщину, перетянутую в талии, и почувствовала укол ненависти.

Глава 6

Первое время Наташка еще соблюдала видимость и даже подсылала кого-нибудь из девочек – позвать к чаю, но неприязнь брала свое. То косым взглядом, то красноречивым молчанием давала понять, что внутренне нисколько не изменилась к Вале. Девочки это чувствовали и, опасаясь потерять Наташкино расположение, усердно демонстрировали враждебность, правда, уже не хватая через край. Джемперок, купленный на галерее за бешеные деньги, ничем не помог: новые шмотки девчонки покупали регулярно, так что не прошло и месяца, как Валина обнова стала поводом для шуточек. С чьей-то легкой руки к Вале прилипло прозвище Розочка.

Подруге Валя больше не жаловалась. Чувствовала, что Маше-Марии не до нее. В их разговорах мелькала фамилия Успенского, и Валя понимала: у Маши-Марии начинается новая, другая жизнь.

Сессию обе сдали на отлично, и, возвращаясь в холодное общежитие, Валя не раз задумывалась о том, что профессорское приглашение – несправедливость: кому как не ей, с отличием закончившей финансовый техникум, полагалось бы слушать индивидуальные лекции, расширяющие и опережающие программу. Иногда приходили и вовсе стыдные мысли, которые Валя от себя гнала, но до конца не могла побороть: она думала о том, что профессорский выбор – не случайность. Пару раз она подслушала, что говорили девочки об этом Успенском.

На зимних каникулах Валя ездила к матери. В самолете, уносящем ее в прошлое, Валя думала о том, что в Ульяновск она возвращается почти что ленинградкой. Не то что мама много лет назад.

После первых радостных дней, заполненных встречами с бывшими подругами, Валя впала в тоскливое раздражение. Увидев Валю, матери девочек поджимали губы, как будто винили в том, что Валя – единственная из всех, с кем они вместе учились, – сумела вырваться и поступить. Коря себя за суетливость, Валя оправдывалась, говорила, что поступить не так уж и трудно, но матери отвечали: «Конечно, если учиться на отлично». Как будто отличные оценки были тоже ее виной перед теми, кто остался на своей малой родине. Впрочем, матери быстро спохватывались и принимались рассуждать о том, какая это радость для Валиной мамы, поднявшей дочь без отца. Валя ежилась, понимая, что они смиряются с ее поступлением, потому что видят в этом не Валину заслугу, а воздаяние, посланное ее матери-одиночке за трудную и одинокую жизнь. Получалось так, будто их собственные женские жизни, сложившиеся более или менее удачно, отнимали надежду на достойную жизнь дочерей.

Раздражение вызывали и мамины восторженные расспросы: Валину ленинградскую жизнь мама мерила по своей памяти. Там остались дивные дворцы и музеи, на которые никак не могло хватить одного-единственного месяца, дарованного судьбой.

К приезду дочери мама вынула из гардероба открытки, которые прятала в постельном белье. Они хранились, как любовные письма, перевязанные голубой ленточкой. Распутывая узелки терпеливыми пальцами, мама вынимала то Медного всадника, то Спас-на-Крови и, предъявляя взрослой дочери доказательства своего короткого счастья, радовалась, что свое счастье Валечка обретает надолго, может быть, даже навсегда.

Однажды ночью, когда они сидели вдвоем на кухне, Валя расплакалась и разорвала мамину открытку. Мама испугалась, но побоялась расспрашивать. Да Валя и не стала бы отвечать. Единственное, что она поняла окончательно и бесповоротно: выбрав новую жизнь, она порвала со своим прошлым, и мама не может помочь.