Елена Чижова - Полукровка
Валя действовала ловко. Разложив поверх простыни лист бумаги, она поставила больную ногу и принялась наносить кривые полоски, коротко и быстро опрокидывая бутылочку. Красноватые полосы ложились косыми клетками: от лодыжки до самых пальцев.
– Странно, – Маша следила за быстрыми руками, – почему не намазать все? Просто сплошным слоем?
– Сплошным? Не знаю... – Валя любовалась готовой работой, – может, чтобы кожу не выжгло, а так вроде дышит.
– Именно что – вроде... – Маша усмехнулась.
Верткая пробка вырвалась из пальцев. «Вот растяпа!» – ругнув себя, Валя нырнула под кровать.
Валина рука шарила в темноте.
– Да нет, там, – Маша показывала здоровой ногой. – Кажется, туда, под тумбочку, в угол.
Валя выбралась из-под кровати и послушно полезла в угол:
– Ой, ножки какие смешные! Похожи на лапы! – она настигла вертлявую пробку.
– На лапы? На какие лапы?
– Там, у стенки, не видела?
Не сводя глаз с тумбочки, покрытой коричневатой салфеткой, Маша слезала с кровати. Слежалые кисти свешивались ниже края, закрывая тумбочку почти на треть.
– Что ты, зачем, разве можно?
Встав на колени, Маша ощупывала ближние ножки: они были самые обыкновенные – деревянные, темные от времени. Морщась, она попыталась дотянуться до стены. Больная нога мешала.
Валя смотрела, ничего не понимая. Подвернув под себя распухшую лодыжку, Маша-Мария вытянула негнущуюся ногу и распласталась на полу. Пальцы зашевелились как щупальца и нырнули под тумбочку. Лицо, неловко прижатое к полу, вывернулось вбок.
– Черт! – Маша-Мария села.
Словно не замечая Вали, следившей ошарашенно, она снимала с тумбочки всё: хрустальную пепельницу, похожую на половинку раковины, деревянную лаковую шкатулку, украшенную пестрым орнаментом, высокую вазочку темно-синего цвета. Потом, решительно обернувшись к Вале, бросила:
– Помогай!
Валя подхватила с другой стороны.
– Так. Ясно.
Теперь, когда тумбочку поставили, как полагается, наружу торчали ножки, похожие на лапы.
– Смешно, – Маша-Мария улыбалась, но улыбка получилась кривоватой, во всяком случае, на Валин взгляд. – Сколько живу, не разу не догадалась. Взять и заглянуть, – словно забыв о боли, она пошла к дивану, ступая решительно и ровно.
– Может, обратно задвинуть, сделать, как было? – Валя предложила робко.
– Ну уж нет, – Маша-Мария вскинула злые глаза. – Зачем же прятать такую красоту, пусть все полюбуются... А то ишь, прикрылись салфеткой.
Кривоватая улыбка, пугавшая Валю, бродила по Машиным губам.
– В общем, так. Завтра я обязательно приду. Как-нибудь доковыляю. Будем надеяться, что твоя сеточка мне поможет.
– Хочешь, я заеду с утра, помогу, как же ты одна – в автобусе?
– Спасибо, – Маша-Мария покачала головой. – Доеду, не инвалид.
Оставшись одна, Маша подошла к тумбочке и, ухватившись за ящик, потянула на себя. Львиный зев был пуст. Маша достала библиотечный пропуск и пачку немецких требований. Вложив их в ящик, с силой повернула тумбочку обратно: лицом к стене. Коричневатые кисти спустились ровно на треть. На место встали и родительские вещи: пепельница, вазочка и шкатулка.
Вытянув ноющую ногу, Маша села на диван. Родители никогда не полезут. Не зря же так замаскировали. Оглядев тумбочку, стоявшую как ни в чем не бывало, она подумала: «Я – ни при чем», – улыбка получилась холодной и брезгливой.
Эта ложь касалась только родителей. Немцев, владевших львиной мебелью, выслали раньше, чем она родилась.
Глава 5
1В кабинет декана Маша вошла, почти не прихрамывая. Похоже, сеточка, вычерченная Валей, все-таки помогла.
– Вы меня... приглашали? Я болела.
– Да-да, – он встрепенулся, – собственно, дело не во мне. Вы прекрасно выступили, очень искренне, я просто заслушался. И, как выяснилось, не один я. Там, в президиуме, сидел профессор Успенский. Просил, чтобы я передал вам его приглашение.
– Приглашение? Куда? – Маша нахмурилась, не понимая.
– На кафедру, – декан уточнил торопливо. – Сказал, ваша речь произвела на него сильное впечатление, особенно это... О возможности учиться. Сказал, что вы просто созданы для научной работы.
– Спасибо, – Маша поднялась.
Обернувшись от двери, она заметила странную усмешку, мелькнувшую на губах декана. Поймав ее взгляд, Нурбек Хайсерович отвел глаза.
О профессоре Маша слышала и раньше. Заведующий кафедрой финансов. На их факультете Успенский читал лекции по основной специальности, которая начиналась с третьего курса. Однако был из тех преподавателей, чье имя знали все. Вокруг Успенского ходили какие-то невнятные слухи. Раньше Маша не обращала внимания, но теперь, после неожиданного приглашения, решила расспросить. Настораживала и странная усмешка декана.
«Если что и есть, – про себя Маша подчеркнула первое слово, – ленинградцев расспрашивать бессмысленно. Узнавать надо в общежитии».
Кое-что она припоминала и сама. Нурбек преподавал на кафедре финансов, которой заведовал Успенский. Говорили, что деканат достался ему в преддверии докторского отпуска: тяжелая и неблагодарная работа могла повлиять на результат. А еще поговаривали, что Успенский ему не благоволит и в защите не заинтересован, но подробности их отношений не выходили на поверхность.
Трясясь в автобусе, она жалела о том, что за эти месяцы не сошлась с общежитскими поближе: Валя в таких делах не в счет. Слишком шатко она чувствовала себя в чужом городе, чтобы прислушиваться и обдумывать. И вообще... Такой, как Валя, она была в прежние годы – глядела на мир чистыми глазами.
Автобус уже сворачивал с Невского, когда, заметив зеленоватую вывеску сберкассы, Маша вдруг сообразила: неожиданный визит будет выглядеть странно. «Ладно, соображу на месте».
Отвернувшись к окну, она думала о том, что само по себе приглашение еще ничего не значит. То, что декан усмехнулся, могло быть чистейшей случайностью, не имевшей отношения к Успенскому. Скорее эта усмешка имела отношение к самому Нурбеку: короткий разговор с отделом кадров, который декан вел в ее присутствии, наложил отпечаток на все его будущие усмешки. К «Чернышевской» Маша подъезжала с твердым решением: нельзя во всем следовать за братом, так смотреть на людей.
– Маша! – Наташка, стоявшая на автобусной остановке, кинулась навстречу. Болтая без умолку, потянула Машу за собой. – Здорово! Хорошо, что встретились! У Верки шикарная посылка, гульнем по-хорошему.
Под веселый Наташкин говорок тревожные мысли уходили.
Девочки и вправду обрадовались.
Кто-то резал хлеб, кто-то, присланную колбаску. Духовитый чесночный запах растекался по комнате. Он был веселым и праздничным, словно долетевшим из детства, и Маша забыла о тревогах.
– Колбаска – чудо! – Верка резала не скупясь. – Мама у меня в исполкоме, для исполкомовских – спецзаказы, специальная линия на мясокомбинате, – она объясняла весело, и все восхищались: исполкомовской мамой и колбасой.
– Я помню, в детстве мама такую покупала, – Маша произнесла тихо, но Верка не расслышала.
Валя прибежала из кухни с тазиком салата. За стол сели, не дожидаясь мальчишек.
– Оп! – Сережка влетел в комнату и, щелкнув портфелем, вытащил две бутылки. За ним потянулись мальчики. Бутылки они извлекали торжественно, как фокусники из-под плащей.
Прислушиваясь к веселым голосам, Маша ела салат и пила вино, и с каждой следующей рюмкой мысль о том, что брат рассуждает ошибочно, становилась все яснее. Оживленные лица сокурсников, сидевших за столом, казались ей каким-то защищающим кругом, в который не может прорваться ничего дурного.
– Ах, эта красная рябина среди осенней желтизны... – Наташка завела высоким резким голосом, и все, сидящие вокруг стола, подхватили проникновенно. За этой рябиной последовала другая, которая не могла перебраться к дубу, за ними еще и еще. Песни, плывущие над столом, были знакомыми. По радио их исполняли певцы и певицы, к чьим именам никто из ее одноклассников не относился всерьез. Такие песни могли распевать разве что родители, если бы им пришло в голову голосить за праздничным столом.
Машины школьные друзья пели под гитару. Прислушиваясь к девчоночьим голосам, Маша думала о том, что для бардовских песен о дальних дорогах, тайге и Геркулесовых столбах они совсем не подходят. Те песни полагалось петь нормальными человеческими голосами, не выводя высоких нот. «Наши-то про рябину, небось, не станут...» – память об университете царапнула острым коготком. Прислушиваясь к искренней разноголосице, Маша вдруг вспомнила картину, по которой когда-то в десятом классе делала доклад на литературе: Всюду жизнь.
Жизнь, в которую она сегодня вошла, показалась веселой и легкой. Словно возражая брату, тосковавшему по чужим странам, Маша радовалась, что не хочет никуда уезжать.
