Наталия Терентьева - Чистая речка
– Пашка! Как хорошо, что ты позвонил! Ко мне тут какой-то урод привязался в электричке…
– Руська! Какая электричка? Где ты? – закричал Веселухин.
– Дедовск давно проехала…
А парень, дернув мою руку так, что треснуло что-то в суставе, выхватил у меня телефон и выпрыгнул в только что открывшиеся двери на станции.
– Стой! – закричала я. – Отдай телефон!
– А ты прыгай за мной! – заржал парень. – Ну? Что же ты? Давай, давай! Поезд уедет, давай! – улюлюкая и подпрыгивая, он отходил от вагона.
Я быстро огляделась. На перроне люди были, конечно, но уже начало темнеть, и у меня не было никакой надежды, что когда он меня потащит куда-то, за меня кто-то заступится и поверит мне, а не ему, что он загулявшую сестричку ведет домой. А буду кричать – вдруг, правда, ткнет ножом? У многих ребят есть ножи, даже у наших. Они любят друг друга пугать, иногда могут порезать. Правда, до смерти никто у нас никого не ранил, но, по рассказам, и в больницу попадали.
Я рванулась было за телефоном и остановилась в самый последний момент. Только когда поезд поехал, я поняла – номера Веры у меня больше нет. Еще у меня нет номера папы. Наизусть я его не знаю. Но, наверно, его можно взять у директора. У меня нет номера Марины Кирилловны, которую я встретила сегодня в Москве. И, главное, нет номера Анны Михайловны, моего шефа. Я могу написать ей письмо, все рассказать… но пока оно будет идти… Я не знаю точно, сколько идут письма. Иногда она долго не отвечает. Или так долго идет письмо, не знаю.
Я вернулась в вагон, села на другое место и почувствовала, как сильно у меня болит рука. Так сильно, что я не могу ее поднять, с трудом шевелю.
– Что же ты убежала! – покачала головой одна из активных женщин, которая советовала мне «ехать домой с братом». – Брат так заботится о тебе! Куда ж ты теперь!
– К мужику небось! Они такие теперь! – сказала вторая. – Передком наружу с десяти лет!
У меня как-то резко кончились силы. И очень болела рука. Я подняла глаза на этих женщин. Вот за что они меня так?
– Это не мой брат. Это совершенно чужой человек. Он украл у меня телефон и вывернул руку.
– Да? – поджала губы одна из них. – А че ж ты с ним разговаривала? Надо ж знать, с кем садиться, и вообще…
Я знаю этот феномен, так это, кажется, называется. Если человек симпатизирует не тебе, а твоему противнику, то ты будешь виноват, даже если противник совсем уже внаглую будет драться или отберет у тебя что-то. Так всегда бывает – несправедливо. Несправедливость – это вообще главный закон жизни, так мне кажется.
Неожиданно вмешался какой-то мужчина, который все это время молчал, может быть, спал:
– В полицию надо, в полицию!
– Хорошо, – кивнула я.
Я прекрасно знала, что обращаться в полицию бесполезно. Никогда ничего для детдомовских детей они искать не будут. И защищать не будут. Наши всегда боятся именно полиции. Но спорить с дяденькой я не стала, на это у меня точно не было сил, да я и не люблю спорить. У меня есть свое мнение, и совершенно необязательно навязывать его другим.
Та женщина, которая вступилась за меня в самом начале, даже встала, взяла свою тяжелую сумку на колесиках и подошла ко мне:
– Так что же ты не закричала, не позвала на помощь? Сидела тихо, я и не поняла. А телефон хороший был?
Как мне ей было объяснить, что в телефоне было столько всего нужного, невосполнимого теперь. И главное – когда еще я смогу купить теперь телефон! Я же истратила на поездку половину денег, которые копила на будущее, и нисколько не жалею об этом. А впереди зима – ни грибов, ни ягод, ни орехов, ничего не продашь. Можно, конечно, попробовать продать калину, но ее никто обычно не покупает – полно калины растет у всех на участках, да и просто по дорогам.
Вообще-то папа должен платить мне каждый месяц какие-то деньги. Я знаю, мне говорила Надежда Сергеевна, она даже пыталась разговаривать с папой об этом. Но у него совсем нет денег, потому что всегда плохо с работой. Те, кому платят родители, при окончании школы имеют на счету деньги. Забрать их до восемнадцати лет нельзя, но можно попросить воспитателя снять какую-то сумму, например, чтобы купить телефон. Но что об этом говорить – у меня все равно никакого счета нет.
– Что ты молчишь? – продолжала допытываться женщина. – Ты вообще откуда?
– Из детского дома, – негромко сказала я.
– Убежала? – ахнула женщина.
– Почему? – пожала я плечами и поморщилась от боли. Рука болела невыносимо. – Нет, просто в Москву по делам ездила. К маме.
– У тебя есть мама? – удивилась женщина.
– Да, – кивнула я. – Она на Кунцевском кладбище.
– О, господи… – Женщина еще поохала, потом полезла в сумку, достала яблоко. – Вот, возьми, поешь.
– Спасибо, – я взяла яблоко и быстро съела его. И тут же захотела есть так, что меня стало даже подташнивать от голода. Я знаю, так бывает. Когда очень хочешь есть, не надо есть яблоки или морковку с огорода, а тем более стебли сладкой упругой травы, которая растет у нас на территории. Вздуется живот, и еще больше захочешь есть. Надо пойти в столовую и просто попросить кусок хлеба. Часа на два этого обычно хватает. Если нет хлеба – просто перетерпеть, постепенно голод утихает.
Я взглянула на женщину. Спросить, нет ли у нее хлеба? Нет, лучше потерплю. Осталось ехать недолго, а на станции я сама куплю хлеб, иначе я просто не дойду до детского дома.
Рука у меня болела все сильнее и сильнее. Когда я вышла на своей станции, то практически не могла шевелить пальцами. Я даже не пошла в магазин за хлебом, боль была ужасная, отдавало даже в голову. Что такое случилось с моей рукой? И ведь не позвонишь никому. Если бы был телефон, я бы позвонила воспитательнице или Вере… У нас в детском доме есть фельдшер, но под вечер она уходит домой. Пока я дойду, ее точно не будет. Когда у нас кто-то серьезно заболевает, то приезжает врач из города. Если нужно, мы ходим с воспитателем в больницу в поселке. Там всегда круглосуточно есть врач. Я однажды ездила ночью вместе с Любой, когда она отравилась чем-то в столовой.
Я решила пойти в больницу. Правда, у меня нет документов, а там всегда спрашивают полис, документы. Но если у человека болит рука, может быть, и без документов примут?
Когда я подошла к больнице, уже стемнело. Центральный вход был закрыт, но я помнила, куда привозили Любу. Я позвонила в запертую дверь с бокового входа. Довольно быстро дверь открылась, и выглянул огромный человек в белом халате.
– Молодая особа… – довольно весело протянул он, энергично почесываясь крупной рукой. – Вы ко мне?
– Я к врачу.
– А я кто? – так же весело продолжил он. – А ты, что, одна?
– Да, я из детского дома.
– Совсем одна? – зачем-то уточнил он и, как мне показалось, радостно потер руки.
– Да. Воспитатель сейчас придет, она пошла к знакомой, – на всякий случай добавила я.
– Так вот подожди ее, тогда и заходи, – сказал он и захлопнул дверь.
Вот черт! Я позвонила снова. Он тут же открыл.
– Что, пришла воспитательница? – спросил весельчак.
Я рассмотрела его внимательнее. Полный, высокий, с большим неровным лицом, огромными руками, халат обтягивал сильно выпирающий живот. Пахнет… лекарствами, табаком и чем-то еще, довольно противным.
– Что смотришь? – мужчина захохотал от какой-то своей мысли. – Думаешь – а… или а… – он покрутил руками перед собой. – Что надумала? Наврала про воспитателя, да? Пришла-то небось… – он подмигнул, – не просто так, да? Сколько уже задержка?
– Какая задержка? – удивилась я.
– Да что, я вас не знаю, маленьких сучек! – ласково сказал он, оглянулся и быстро затолкнул меня внутрь. – Только я бесплатно ничего не делаю, имей в виду, придется потом… – он взял меня за плечо.
Я вскрикнула.
– Ты что это, а? – улыбка сошла с его лица. – Что? На голову больная? Так это не ко мне.
– У меня что-то с рукой. Не знаю что. Очень больно вот здесь.
– А здесь? – он довольно неаккуратно ткнул меня в предплечье.
– Везде больно.
– Ай, ну вот… – Врач сдвинул голубую шапочку, почесал коротко бритую голову, надвинул шапочку на место, достал из кармана небольшие золотые очки, надел их. На одном стеклышке было что-то засохшее, как будто кусочек тертой морковки. – Ну, душа-девица, на тебе хочу жениться… В смысле – пошли смотреть твою руку. Сломала, что ли? – Он так просто это спросил, как будто говорил не о руке, тем более правой, которой я все делаю вообще-то, а о детской игрушке. Да и то – игрушку всегда жалко, если она ломается.
– Не знаю, – сдержанно ответила я. – Вывернула или сломала.
– А что, – снова повеселел врач, – куролесила, что ли, да? Там… – он опять показал руками что-то неопределенное, издавая при этом всхлипывающие звуки и хрюкая.
