Герберт Розендорфер - Кадон, бывший бог
– Больной зуб выскочил при падении? – попытался уточнить бергассессор.
– Ничего подобного! У него все осталось, как было, если не считать сломанной ноги, которая как-никак, если взять человеческий организм, отстоит от зубов довольно далеко. Что это – неразрешимая тайна? Медицинская загадка? Один профессор из Кенигсберга заинтересовался этим случаем и действительно убедился, что…
Раздавшийся треск мы поначалу никак не восприняли. Капитан на мостике выкрикнул: «Merde![12]» В курительном салоне разверзлась трещина, аккуратно обойдя стол, – я вспомнил, что пожелал капитану ослепнуть, но не до такой же степени. Жабоглазая старуха мигом провалилась вместе со своим креслом в эту трещину, чавкнувшую прямо-таки плотоядно, а стена передо мной из прямоугольной стала ромбовидной, потом стены вообще разошлись, люстра, выписав несколько немыслимых па, грохнулась об пол, и г-н или д-р Эйринг, медленно пролетев мимо меня, втянулся в проем между разошедшимися панелями, сплющившись наподобие камбалы, и исчез там, где раньше была кухня. Пыль поднялась клубами. Я было уцепился за кресло, но кресло ушло от меня, и я увидел, что на меня едет ближайший трап с поручнями, свернувшимися улиткой. (Все это произошло в одно мгновение.) Музыкальный центр из дамского салона пролетел мимо меня, играя – нет, не хорал «И мой Господь со мною», а всего лишь Майскую пляску из «Офтердингенского трубача», – однако быстро умолк, когда оборвался кабель. Мимо меня мчались какие-то вещи, в которых уже трудно было узнать части бывшего лайнера. Диван с замершим, а возможно, уже умершим на нем от страха пассажиром, не знаю его имени, потому что мне так и не довелось с ним познакомиться, пролетел по кривой и ухнул прямо в воду. Официант, войдя в штопор, но тем не менее не выпуская из рук подноса с куском торта, просвистел мимо меня и тоже исчез. Мне в спину и еще в одно место, о котором говорить не будем, весьма чувствительно впились какие-то винты и гайки. Из рук барона выскользнула, теперь я ее разглядел, фигурка Венеры из эдамского сыра, и упорхнула в пустоту.
И…
…И тут Лорна Финферли лишилась своих одежд, и ее несравненное тело промелькнуло мимо меня подобно комете, о мое черное солнце, о сверкающая греховность, о золотая тьма, о абрикосовые груди, и в этот единственный миг – неужели мне не почудилось? – нагая, то есть совершенно обнаженная Лорна Финферли во всем сиянии своей наготы помахала мне рукой! «Миг счастья краток был», как поется в «Офтердингенском трубаче».
* * *И вот я сижу на роге, на одном из рогов моего острова Св. Гефионы, и гляжу на окружающие меня голубые шедевры, на всю эту отливающую золотом белую синеву. Великолепие зубцов, шпилей и откосов, суперготические соборы, мечта замерзающего зодчего, – сколько же чудес природа (или кто-то?) создает просто так, ни для чего. Пользы-то никому никакой. Их все равно никто не увидит. Они, конечно, не меняются каждую секунду, холод все-таки инертен, но на минуты счет уже идет. Изящнейшие пропорции. Зачем? Если бы я не сидел здесь, наверху, их никто бы не увидел. Может быть, этот бело-ледяной, золотой, голубой осколочно-сахарный мир вообще не существует, когда я на него не гляжу? В мировых философиях есть и такие направления, однако толку от них, как я теперь вижу, все равно никакого.
Я прощаюсь с этим миром. Я бы с удовольствием еще побыл для вас богом Кадоном, но… Прощай навек, так было…
Суждено?…Кстати: кеннинг о небытии. Сочинить его мне, видимо, так и не суждено. Не писать же: «Труба офтердингенского трубача?»
Я все еще сижу на левом роге о-ва Св. Гефионы, а на правом колене у меня сидит г-н бергассессор.
– Книги вообще писать тяжело, – пробормотал бергассессор. – Особенно если потом приходится объяснять, почему у тебя что-то с чем-то там не сошлось, это уж совсем скучно.
Ледяной пар увенчал наши головы подобием прозрачных епископских митр. «Пусть моя будет архиепископская», – попросил бергассессор. – «Да пожалуйста, – согласился я, – тут у меня нет никаких амбиций». – «А я стишок сочинил», – сказал бергассессор. – «Я помню», – ответил я.
Неужели куб был из золота? И все время был золотым? Я-то его помню стальным. Может, золото было покрыто каким-нибудь сталельдом? Или ледосталью? Вспоминая, что я увидел тогда, я теперь и вправду думаю, что из-под серо-стальной поверхности просвечивало золото. Обычно куб, которому я, как вы помните, дал имя Кавэ, а теперь хочу выказать ему особое почтение, придав окончание – льпо – Кавэльпо, – плавал или ползал углом вверх, ну, вы представляете:
– …Так, чтобы нельзя было определить ни длину его ребер, ни общий объем. Я понимаю, конечно, что должен описать, как куб Кавэльпо плавал в море, при помощи одних только слов, не прибегая к рисункам. Но тут очень холодно. У меня (и у бергассессора тоже) на пальцах образовались ледяные епископские перстни. Руки у меня еле движутся. Думаю, мы скоро замерзнем. Поэтому я каждое слово теперь обдумываю дважды, прежде чем записать. Бергассессор, кажется, уже окончательно замерз у меня на колене. Когда мы разговариваем, у нас изо ртов вылетает нечто вроде офтер-дингенской трубы. «Ледяные трубы Св. Гефионы».
Что-то с чем-то не сошлось?
Но ведь пишу-то я на ноутбуке. Так что тем, кто сумеет, – полный вперед среди ледяных волн. Однако печатать я пока могу: тот куб, мой куб Кавэльпо, сначала торчал из земли, показываясь только углом и ребром, а потом точно так же плавал, наподобие трехгранной пирамиды с невидимым под водой основанием, – поняли? Рисунка не надо? Не поняли… А потом он взял и поддал снизу по острову, и я сразу увидел, что ситуация изменилась. Теперь он плыл плоско, одной стороной кверху, поднимавшейся над водой совсем чуть-чуть, то есть большая часть его скрывалась под водой, и только одну сторону, похожую на квадратную доску, было видно всю, и через нее лениво перетекали тяжелые холодные волны (простите и этот антропоморфизм). (Кстати, вы заметили, что антропоморфизма мне почти удалось избежать – я все-таки не написал «переползали».) И знаете, что я на ней увидел? Точку! Прямо посередине видимой поверхности Кавэльпо. Большую, широкую, черную. Куб оказался не кубом, а гигантской игральной костью. Точка: одно очко, ЕДИНИЦА. Кто же выбросил нам ЕДИНИЦУ?
– Нет, я новое стихотворение сочинил, – сказал бергассессор, – вот какое:
Паду я оземьуже сейчас,вкусивши болив последний час.
– Тогда уж лучше так, – предложил я:
Уйду я в осень,ожесточась,вкусивши солии помочась.
– Нет, так не хорошо, – возразил он. – Тогда так:
Сломался ножик,уже сточась,вкусивши волив последний раз.
– Это есть наш последний… – вдруг вспомнил я.
– Что это значит?
– Ничего. Так раньше говорили.
Он был уже близок к тому, чтобы окончательно стать сломанным ножиком. Туман спиралями подбирается к Св. Гефионе. Скоро он дойдет до нас. Может быть, он будет теплым? Я уже забыл, что такое тепло. Но, насколько я успел узнать эти края, туман скорее всего окажется холоднее того воздуха, которым мы дышали до сих пор. Куб надвигается на остров. Вода стекает с него медленно, как мед каких-нибудь гигантских допотопных пчел. ЕДИНИЦА пропала. Показалась ПЯТЕРКА, потом ТРОЙКА.
Кеннинг о небытии: «Игральная кость Божия». Хотя Он в кости не играл. Или?…
Прощайте все. Судьба нас разлучила…
И никто никогда так и не узнает, почему у графа Арведа Кейзерлинга внезапно прошла зубная боль, когда он сшиб ногой чугунный канделябр. И почему «дробь» называется «дробью», тоже.
…Так было суждено. Подп.: Кадон. Бывший бог.
Примечания
1
Здесь: черт побери! (фр.) – Здесь и далее примеч. пер.
2
Молись за нас! (лат.)
3
Мост будем переходить, когда до него доберемся (англ.).
4
Честное слово (фр.).
5
не быть (лат.).
6
В немецком языке слово «голубой» (blau) иносказательно означает всего лишь «пьяный».
7
Радуйся, Мария, благодати полная и ах, и ах (лат.) – парафраз католической молитвы.
8
Stabat mater dolorosa, «Стояла мать скорбящая» (лат.) – популярный католический гимн в честь Богородицы.
9
Итак далее (лат.).
10
Здесь: заметьте! (лат.)
11
Вечное движение (лат.).
12
Черт побери! (фр.)
