Герберт Розендорфер - Кадон, бывший бог
Вообще кормили в ресторане «Св. Гефионы» неплохо (если не считать эдамского сыра), то есть более или менее соответственно тем двенадцати тысячам марок, которые с нас содрали за путевку. У старой дуры Тебедох была с собой такая гнутая вилка, или топталка, из серебра, видимо, сделанная по специальному заказу, которой она раздавливала в кашу все, кроме супов и соусов. Чав-чав-чав… И омаров, и косулю. Видимо, ей было просто нечем жевать, и она могла хлебать только растоптанное. Чав-чав-чав – вот и погибли омары, косуля и все остальное, а она знай черпает их ложкой и запихивает в свой морщинистый, но тем не менее выкрашенный в ярко-красный цвет рот.
Не рот, а хлебальник.
– Неужели жених ожидал, – спросил я Иисуса, – что каждый, кого притащат к нему на пир, будет в смокинге – просто на всякий случай? «Связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю, где будет плач и скрежет зубов!» И это только за то, что у него нет привычки разгуливать в смокинге повсюду? О'кей, о'кей, ребе, я знаю, ты скажешь, что надо быть начеку все время, ибо в любой момент может наступить конец света, то есть Сын явится среди облаков во славе Своей, и произойдет это очень скоро, – так говорил ты тогда, но, конечно, потом перехватил, добавив, что некоторые из твоих учеников до этого еще доживут (Не помнишь? Проверь по Мф. 16:28). Не добавил бы – избавил бы свою (свою?) церковь от множества внутренних распрей. Я понимаю эту притчу так: надо быть ко всему готовым. Это ты сказал? Хотя нет, это написал граф Оксфорд…
Все равно притча нелепая, недобрая, нелогичная. Предлагаю такой вариант: рабы жениха прихватывают под микитки старую дуру Тебедох, и вот она тоже на пиру, но у нее нет с собой серебряной топталки, поэтому она ничего не может есть. Жениха это раздражает: «Неужели вам не понравилось? Может, приготовлено не так? Хотите, я прикажу, чтобы омара вам подали с трюфелями под белым соусом? Нет? Правда нет?» А старуха по дурости своей и ответить не может…
Тоже не очень хорошая выходит притча, но все-таки малость получше. Если бы я был такой развалиной, как эта жабоглазая, то – надо быть ко всему готовым! – всегда таскал бы с собой свою топталку. Связать бы ей руки и ноги, взять и…
…Хотя ее и так вышвырнуло во тьму внешнюю, в ледяную, блестящую черную воду, в промерзшие жидкие глубины, а долго ли она там плакала и скрежетала ли своими вставными зубами, я не знаю. Я летел рядом с Лорной Финферли, и жестокий ураган срывал одежды с ее солнечного тела…
Он похож на тебя, этот ледяной холод с его неумолимой безжалостностью. Как ты сам обходился со своими приверженцами? «Отойди от меня, сатана!» – бросил ты Петру, когда он сказал что-то, кстати, не такое уж глупое, да только тебе не понравилось. А когда пришли постаревшие мать и братья, ты отрекся от них: «Кто матерь моя?…» Мк. 8:33 и Мф. 12:48. Что же до твоего: «любите врагов ваших…», то я не заметил, чтобы ты питал к ним особую симпатию, к этим фарисеям, саддукеям и иоаннитам, если вспомнить, сколько всяких кар ты успел, судя по текстам, пожелать им на голову. Господи Иисусе! И все-таки я люблю тебя, Иисус, хоть ты суров, желчен и лишен чувства юмора. О, глава в крови и ранах! Это не из «Офтердингенского трубача». Но тоже хорошо.
Вышвырнут ты во тьму забвения, Черви, бедный Черви. Я подниму тебя, я и никто другой, к себе на рог островины Св. Гефионы среди ледяного моря. Я поверю в тебя, Рудольф Черви (или Роберт?), поверишь ли ты в меня за это? В меня, бога Кадона? Мы будем смотреть вниз, на темно-серые воды в оранжевой дымке, оставшейся от солнечного света, мелькнувшего среди омлетоподобныхтуч, и петь арию, нет, дуэт из твоей оперы «Агасфер»:
Агасфep: Средь вечных льдов сижу.Я: Надежды нет, помочь тут нечем.Агасфep: Замерзнуть я хочу.Я: Надежды нет, ведь ты же вечен.
Рифма, я знаю, так себе, ею пальцы на ногах не выпрямишь, однако при пении это незаметно. Хотя сама сцена, на мой взгляд, неплоха: желая вымолить себе смерть, переупрямить самого Бога, Вечный Жид забирается в ледяную яму и сидит там без хлеба и воды… Но не умирает. А может, Рудольф (или Роберт?) Черви написал для финала своей оперы Perpetuum mobile?[11] И если кто-то неосторожно поставит ее, то она никогда не кончится? И будет длиться вечно, вечно? И судовой оркестр будет играть и играть, пока…
У нас на борту оркестра не было, только стереоустановка, которая тоже улетела в море, но играла потом недолго.
На десерт подали персиковый мусс. Перед тем была свежая спаржа. Спаржу срезали в Южной Африке в то же утро, еще до восхода солнца, как и положено, и вертолетом доставили к нам на лайнер. Все-таки они что-то делают, чтобы оправдать уплаченные нами за путевку двенадцать тысяч. Хотя, как говорят, среди нас есть журналист, который не платил ничего.
Г-жа Лорна Финферли, звездоокая, зеленое солнце, одетая в золотую сетку, сквозь которую просвечивает персиковое тело, опять сидит за столом капитана. О чем он с ней разговаривает? Как бы мне хотелось, чтобы капитан ослеп! И не видел это персиковое тело, столь мало прикрытое, нет, обвитое тончайшим шелком. Зеленые туфельки – ах, какие туфельки! А какие в этих туфельках ножки… О лунносветлые икры, о тело, замкнутое, в отличие от них, в тугой шелк. О пупок, златая пещера! О других златых пещерах я не смею и думать…
Чтоб он ослеп, желаю я капитану за то, что он сидит так близко от этого пупка. Чтоб он ослеп, повторяю, этот капитан!
Немногим позже мое проклятие сбылось.
О чем она разговаривает с капитаном? Если бы этот г-н или д-р Эйринг заткнулся хоть на минуту, и если бы эта жабоглазая не стучала все время своей серебряной топталкой, притом еще чавкая, то я, наверное, расслышал бы, что Лорна говорит капитану. Был всего лишь один момент, когда одновременно утихли и Эйринг, и жабина топталка, и мне удалось услышать первое слово, вылетевшее из Лорниных уст: «Ветер неведомого». Оно же последнее.
Я, как уже говорилось, умею вникать – я, бог Кадон. Я могу вникнуть в то, что делает хоть вождь апачей, хоть Зевс, Йегова, Мардук и прочая публика, я могу понять и плаксивого бергассессора, бродящего взад-вперед и ноющего: «В-память-вечну-буде-праве-и-Господь-нас-не-оставе», и морщинистошеюю жабу, и Эйринга с его душой-сарделькой, будь он хоть сто раз доктор, – я понимаю, что они не любят людей, и что Зевсу, Иегове или Мардуку одно удовольствие врезать чем-нибудь по копошащейся внизу толпе, если те вовремя не пали ниц и не вознесли положенную жертву, причем такую, которая им по вкусу: они любят и всегда требуют, чтобы жертвенные животные были без единого порока, чтобы им посвящали первый сноп и, как нередко бывало, первенца из каждой семьи, «предавая их огню», то есть сжигая на жертвеннике в нашу честь, как сожгли несчаст-нуюдочьИеффая…
…И все только ради того, чтобы мы, Зевс, Иегова, Мардук и я, бог Кадон, унялись хоть на то время, пока «благовонные курения достигают ноздрей наших», как сказано в Библии.
Нет, мы, боги, ничуть не добры. Но все-таки скажите, только по-честному: стоит ли быть добрым к толпе подонков?
Вот в этом он нас обошел, конечно. Я люблю тебя, мой славный, или пусть даже не славный, а желчный и суровый ребе Меншенсон. Но ты не бьиг богом – и слава Богу, иначе бы ты тут же распорядился нас ликвидировать, – ты был самым обыкновенным человеком. Я люблю тебя. У тебя был свой звездный час, нет, секунда, когда ты на одолженном у кого-то осле (одолженном – это, конечно, эвфемизм, потому что хозяин осла, кажется, так никогда и не узнал об этом, хотя нам в данном случае, конечно, нет смысла вдаваться в юридические тонкости, тем более что осла ты ему потом скорее всего вернул, я надеюсь, хотя в Евангелиях это и не записано), итак: это произошло тогда, когда ты на одолженном у кого-то осле, точнее, ослице, под радостный рев пролетариата въехал в город Иерусалим. Премудрым служителям Вождя Апачей это очень не понравилось. В Священной инквизиции начались толки, в конгрегациях поднялась тревога, скрытая, естественно, от посторонних глаз, и наконец Первый Слуга всех Слуг Вождя озвучил решение: этот, как его? Иисус Галилеянин перевернет с ног на голову весь наш катехизис, следовательно, от него нужно избавиться. Один его акцент чего стоит. Глухомань! «Бляженны изгнутые за пьявду, бо их e Цайство Нябесное…» Только самим руки пачкать ни к чему. Лучше всего донести на него оккупационным властям. «Я, мол, Цай Глухоманской», он сам это говорил, но этим римлян не проймешь. Тогда чем?
– Римляне, ваше преосвященство, – подал голос один скользкий прелат, – терпеть не могут одного: всяких чудотворцев, мистиков, целителей и тд. За это полагается смертная казнь… Если это не их собственные авгуры.
И они придумали тебе чудеса.
О нет, ты не бог. Ты нечто гораздо большее, ты – человек. Ты первым открыл, что Бог есть, потому что Его нет, потому что Он пребывает вне бытия и иначе не может, потому что иначе Его не было бы вовсе. Ты – Первооткрыватель. Ты разнес в хлам старых недобрых богов – включая меня? – беру назад все свои слова, я не бог Кадон и никогда им не был, хоть мне и жаль признаваться в этом, – ты избавил нас от всего этого обожествленного мусора, от Мардука, Иеговы и Зевса, открыв, что Бог, единственный Бог, Бог Истинный, Тот-который-есть-потому-что-Его-нет, Сый-иже-не-Сый, к нам добр. И не требует кровавых жертв…
