Джон Стейнбек - Недолгое правление Пипина IV
А нос его между тем чует влажную близость проточной воды, он идет к берегу ручья, жадно лакает чистую, без бактерицидных препаратов влагу. Его переполняет какое-то атавистическое чувство. Он осторожно ступает по тропинке, принюхивается к листьям, темным стволам, к траве. Он замирает около следа, оставленного кроликом. Свежий ветерок ерошит ему шерсть.
Им внезапно овладевает возбуждение, экстаз, сродни воспоминанию, заполняющий все внутри. Нос улавливает запах — незнакомый, но хранимый памятью. Пес вздрагивает, скулит, затем неуверенно начинает двигаться туда, куда его влечет колдовская сила.
Его охватывает нечто гипнотическое. Плечи слегка пригибаются вперед. Тонкий хвост выпрямляется. Одна лапа медленно подтягивается к другой. Шея вытягивается вперед, пока нос, голова, хребет и хвост не выстраиваются в одну линию. Правая передняя лапа приподнимается. Пес застывает на месте. Он не дышит. Тело его словно игла компаса или ружье, нацеленное на выводок куропаток, спрятавшихся в подлеске.
В феврале 19… в небольшом доме на улице Мариньи жил тихий любознательный господин, жил с дочерью и приятной женой, имел террасу, телескоп, галоши, зонтик и неизменный портфель. У него был свой зубной врач, страховка, небольшой капитал в Лионском кредитном банке. Виноградники в Оксерре…
И вдруг, без всякого предупреждения, этого маленького человека сделали королем. Кто из нас, в ком не течет королевская кровь, может знать, что произошло, когда в Реймсе на его голову надели корону? И остался ли Париж для короля таким же, каким он был для любителя-астронома? И как звучало теперь слово «Франция» в ушах короля? И слово «народ»?
Странно, если бы древний механизм не сработал. Выть может, сам король и не ведал, что с ним творится. Быть может, он, как пойнтер, просто реагировал на забытые раздражители. Неоспоримо одно — королевская власть создала короля.
И как только он сделался королем, он стал одинок — отделен от всех и одинок, — такова участь королей. Словом, короля сотворила монархия.
Дядя Шарль побывал в Версале всего один раз за свою жизнь — в раннем детстве. В черном халатике с белым воротничком он промаршировал в неровной цепочке таких же школьников по коридорам и спальням, бальным залам и погребам этого национального памятника, как велел министр народного образования.
С тех пор в душе Шарля жили ненависть и отвращение к королевскому дворцу, от которых он так и не избавился. Потрескавшиеся крашеные панели, скрипящий паркет, бархатные кисти портьер, сквозняки в залах вспоминались ему как некий кошмар.
Вот почему король так удивился, когда дядя Шарль явился во дворец, да еще не один, а в сопровождении Тода Джонсона.
Шарль оглядел крашеные стены. Полы вскрикивали от боли под его подошвами. Окно было завешено одеялом от холодного осеннего ветра, в огромном камине горели поленья. Позолоченные часы все так же занимали мраморные столики и все так же жесткие стулья с прямыми спинками стояли вдоль стены, как помнилось Шарлю.
Он сказал:
— Дитя мое, мне надо с тобой поговорить.
— Я прочел в парижском «Геральд трибюн», что у вас есть любовница, сэр. Так пишет сам Арт Бухвальд, — вмешался Тод.
Король поднял брови.
Дядя Шарль поспешно продолжал:
— Я обучаю Тода моему делу. Он открывает филиал в Беверли Хиллз.
— Им там можно продать что угодно, лишь бы цена была высокая, — вставил Тод. — А где вы держите вашу любовницу, сэр?
— Кое-каких перемен мне удалось добиться, — ответив король, — но в вопросе о любовнице пришлось пойти на уступку. Нажим общественного мнения был чересчур силен. Мне говорили, что она славная женщина. И вполне на своем месте.
— Вам говорили, сэр? Разве вы ее не видели?
— Нет, не видел. Королева настаивает, чтобы как-нибудь на днях я пригласил ее на аперитив. Все говорят, что она мила, со вкусом одевается, скромна и не вульгарна. Конечно, это чистая проформа, но в таком деле соблюдать формальности очень важно. Особенно, если строишь свои планы.
— Вот-вот, — подхватил дядя Шарль, — Планы. Этого-то я и боялся. Поэтому я и приехал.
— Что вы имеете в виду? — вкрадчиво осведомился король.
— Послушай, дитя мое. Неужели ты думаешь, что твой секрет действительно является секретом? Да весь Париж, вся Франция уже знают.
— Что знают?
— Дорогой племянник, неужели ты думаешь, что блуза мастерового и фальшивые усы хороший маскарад? Ты думаешь, когда ты пришел наниматься на работу в Ситроен и простоял целый день у ворот, беседуя с рабочими, ты остался неузнанным? А когда ты обходил все старые здания на левом берегу, делая вид, будто ты инспектор, и простукивал трубы — неужели ты воображаешь, что тебя хоть один человек принял за инспектора?
— Я поражен, — сказал король, — На мне была фуражка, значок.
— Но мало того! — воскликнул дядя Шарль, — Ты посетил виноградники, притворяясь, будто ты виноградарь. Ты свел с ума рыночных торговцев своими расспросами: «Почем вы покупаете морковь?» — передразнил Шарль, — «Почем продаете? Сколько платит за нее оптовик фермеру?» А рабочих ты спрашивал: «Сколько вы платите за квартиру? Какая у вас заработная плата? Сколько вы платите в профсоюз? Какие получаете пособия? Во сколько вам обходится еда и квартирная плата в неделю?» Тогда ты, кажется, выдавал себя за репортера из «Юманите».
— У меня было журналистское удостоверение, — запротестовал король.
— Пипин! — твердым голосом провозгласил дядя Шарль. — Что ты затеял? Я тебя предупреждаю! Народ волнуется.
Король принялся было шагать взад-вперед по комнате, но пронзительный скрип инкрустированного паркета остановил его. Он снял пенсне и нацепил его на указательный палец левой руки.
— Я пытался учиться. Так много надо всего сделать. Знаете ли вы, дядя Чарли, что двадцать процентов арендуемых зданий Парижа представляют собой опасность для здоровья людей и даже для жизни? Только на прошлой неделе семью на Монмартре чуть не задавил обвалившийся потолок. Знаете ли вы, что оптовик берет тридцать процентов от продажной цены моркови, а розничный торговец берет сорок? Известно ли вам, сколько после этого остается фермеру, который вырастил эту морковь?
— Остановись! — закричал дядя Шарль. — Сейчас же остановись! Ты играешь с огнем. Ты что же, хочешь, чтобы опять строились баррикады на улицах? Чтобы в Париже запылали пожары? Откуда ты взял, что надо сократить число комиссаров полиции?
— Девять из десяти ничего не делают, — возразил король.
— Ах, дитя мое! Бедное бестолковое дитя. Ты хочешь угодить в старую ловушку? Изучай историю Англии. Когда теперешний Виндзорский герцог был королем, он один раз спустился в угольную шахту, всего один раз, но это произвело такое потрясение, что привело не только к парламентским дебатам, но чуть ли не к падению правительства. Пипин, дорогой мой, я приказываю тебе все прекратить!
Король сел в небольшое кресло, и оно тут же стало троном.
— Я не просил, чтобы меня делали королем, — сказал он. — Но теперь я король, и я вижу, что мою любимую богатую, плодородную Францию раздирают на части эгоистичные группки, обирают жадные предприниматели, обманывают партии. Я выяснил, что имеется шестьсот способов избежать налогов, если вы достаточно богаты, и шестьдесят пять способов поднять квартирную плату даже в тех районах, где арендная плата контролируется администрацией. Богатства Франции, которые должны бы как-то распределяться, буквально пожираются. Все грабят друг друга до тех пор, пока не наступает уровень, когда грабить уже нечего. Новых домов не строят, а старые разваливаются. На благодатной земле кормятся жирные личинки.
— Пипин, прекрати!
— Я — король, дядя Чарли. Пожалуйста, не забывай. Я теперь знаю, почему неразбериху в правительстве не только терпят, но поощряют. Я узнал. Потому что вконец запутавшийся народ не способен предъявлять четкие требования. Знаете ли вы, как французский рабочий или крестьянин говорит о правительстве? «Они». «Они делают то-то». «Они, они, они». Нечто безымянное, неопределенное, существующее в другом измерении и поэтому неприступное. И вот гнев вырождается, превращаясь; воркотню. Возможно ли добиваться улучшений от того, кого не существует? А что сказать об интеллектуалах, об этих высушенных умах? Писатели прошлого выжгли слово «Франция» прямо на земном шаре. А что они делают сейчас? Сидят себе, скрючившись от страданий, и создают философию отчаяния. А художники, за немногим исключением, изображают апатию и раздираемую низкими страстями анархию.
Дядя Шарль, сидевший на кончике парчового стула, подперев голову руками, начал раскачиваться из стороны в сторону, точно плакальщик на похоронах.
Тод Джонсон стоял у камина, грея спину.
— Есть у вас капитал и организация, чтобы изменить все это? — спокойно спросил он.
