Григорий Канович - Местечковый романс
— Лошади как лошади. Больше всего, Евель, они любят овёс. Им до евреев нет никакого дела. Главное, чтобы торба была полна овсом. А кто торбу наполняет — еврей или цыган-конокрад, — им всё равно.
— Что ты говоришь? Оказывается, у ихних лошадей есть какая-никакая совесть.
— Есть, есть, — посмеиваясь, уверял вечно хмурого Евеля Шлеймке.
— Я всегда считал, что у домашних животных — кошек, коз, дворняг — совести, пожалуй, больше, чем у людей. Зачем, скажи на милость, человеку эта совесть? Только лишняя обуза. Ему и без того жить тяжело. Вот смотри. Скоро будет ровно четверть века, как я перебеливаю стены.
— Ого! Ну и что?
— А вот что. Сколько я за свою жизнь этих стен перебелил, убей меня, не помню, но в одном я убедился.
— В чём же?
— Дерево и камень можно перебелить. А человека вряд ли… Жалко, очень жалко! У Отца небесного при сотворении всего сущего, видно, белил на всех не хватило. А ты, Шлеймке, я вижу, здоровье своё бережёшь — не куришь.
— Не курю.
— Долго жить собираешься?
— Собираюсь долго шить, — отшутился Шлеймке. — А дым, Евель, застит игольное ушко. Потом нитку не вденешь.
— И за словом в карман ты не лезешь. Ладно. Перекурили, и за работу. К вечеру вы с женой эту зачуханную конуру не узнаете, я сделаю из неё картинку.
Комната после побелки на самом деле преобразилась до неузнаваемости. Казалось, от белизны в ней стало просторнее и легче дышать.
— У Евеля золотые руки, — поразилась Роха, которая пришла посмотреть на новые стены и потолок. — Надо бы и у нас сделать ремонт. Но для кого? Айзик уехал, Лея уплыла, Мотл со своей Сарой со дня на день переберётся в Каунас, его будущий тесть обещал купить там доченьке парикмахерскую. Ремонт для кого? Разве что для мышей и пауков. Пусть уж всё остаётся, как есть. Какая разница, откуда тебя навсегда вынесут — из роскошного дворца или из убогой лачуги?
— Ты, мама, не права, — попытался настроить её на более радостный лад Шлеймке. — Пока человек жив, он должен что-то делать, чтобы как-то украсить свою жизнь.
— Это так. Но я, сынок, всегда думала, что жизнь украшают не маляры, не сапожники, не портные, не парикмахеры, а дети. Ты хоть знаешь, сколько я их на свет родила, сколько их своим молоком вскормила?
— Кажется, одиннадцать.
— Десять. А сколько их у меня осталось?
В комнате повисло тягостное молчание.
— Может, чайку с нами попьёте? Я вчера купила на базаре у бородача-старовера свежий липовый мёд, — прибегла к неловкому манёвру Хенка, надеясь отвлечь свекровь от дурных мыслей.
— Их у меня осталось четверо: трое пока рядом со мной и один, Йоселе, — в доме для умалишенных в Калварии. Возомнил, видишь ли, что он птица — не то щегол, не то грач. — Роха достала из-за пазухи носовой платок и вытерла глаза. — Чайку я, Хенка, выпью, почему бы не выпить, обязательно выпью. Но сначала пусть Шлеймке прочтёт мне письмо. Потом мы вместе и на фотокарточку посмотрим.
— Письмо от Леи? — обрадовалась Хенка.
— Нет. От Айзика. Из Парижа.
Шлеймке взял у матери письмо и, не мешкая, приступил к чтению. Айзик писал, что, слава Богу, жив и здоров, работает в людном Латинском квартале в большой скорняжной мастерской, принадлежащей мсье Кушнеру, бессарабскому еврею, который очень хорошо к нему относится и ценит его способности. Далее он уведомлял всех своих близких, что жалованье у него приличное, даже очень приличное, скоро он распрощается с холостяцкой жизнью и женится на любимой девушке — Саре Меламед из Кедайняй.
— Мазл тов! — бросила Роха. — Только я не понимаю, зачем надо было ехать в Париж, чтобы жениться на девушке из соседнего местечка?
— Мама, не перебивай. Дай я дочитаю письмо до конца, — сказал невозмутимый Шлеймке.
«Дорогая мама, дорогой папа, вместе с моими братьями Мотлом и Шлеймке и милой сестрой Хавой, на этом снимке, который сделал за два франка уличный фотограф, вы увидите меня и мою будущую жену Сару. Мы находимся возле самой высокой башни в мире, построенной инженером Эйфелем. Снимок получился так себе, не очень удачный, но на свой фотоаппарат у нас пока нет денег. Напишите, как вы живёте, что у вас нового, и попросите Этель Кремницер, чтобы она наш парижский адрес написала на вашем конверте по-французски. Так письмо скорее дойдёт до Парижа. Ваш любящий сын и брат Айзик и его избранница Сара».
Чтец отдышался. Почерк у Айзика напоминал репейник, и пробраться через все каракули и закорючки было делом непростым. После того как Шлеймке закончил чтение, все трое принялись рассматривать фотографию.
— Айзик тут, на снимке, настоящий иностранец! — не удержалась от восторженного восклицания Хенка. — В шляпе набекрень и плаще до пят. Одни ботинки видны… И Сара его хороша — стройненькая, постриженная под мальчика, на высоких каблучках, на шее шарфик. У нас такой нигде не купишь.
— Я их уже успела рассмотреть, — с подчеркнутым равнодушием промолвила Роха. — Мне Айзик больше нравился в картузе со сломанным козырьком, льняной рубашке навыпуск и в кожаных ботинках на толстой подошве, которые смастерил Довид ко дню его рождения. Что ни говорите, я бы хотела видеть его живым, а не на фотографии.
— Что ты городишь?! Не бери грех на душу! Он и сейчас живой! — напустился на мать Шлеймке.
— Живой, живой, — затараторила Роха. — Но не для меня, а для своей Сары. Пусть они оба будут счастливы! Долго-долго. Я им этого от всей души желаю. Но я мать, а матери, согласитесь, горько узнавать о счастье своих детей только от почтальона.
— Нужно чайник поставить, — вспомнила Хенка. — От наших споров и разговоров он не закипит.
— Давай, — кивнула Роха и засеменила за ней на кухоньку. — Я тебе помогу.
Хенка вскипятила на примусе воду, заварила ромашковый чай и направилась было в комнату, чтобы разлить его по фарфоровым чашечкам, купленным Этель в Германии и подаренным ей на свадьбу, но свекровь остановила её:
— Задержись, пожалуйста, на минуточку. Надо нам, Хенка, с тобой серьёзно поговорить, — полушёпотом сказала Роха, как бы намекая на исключительную важность и неотложность разговора.
Хенка застыла с чайником в руках и приготовилась внимательно выслушать очередные назидания и советы.
— Вы только, Хенка, не спешите, — спокойно сказала Роха.
— С чем?
— Не с чем, а с кем. Какая же ты недогадливая! Ты что, вчера на свет родилась? — спросила свекровь. — Сначала встаньте на ноги, обустройтесь, а уж потом обзаводитесь наследниками, чтобы они у вас не бегали по местечку босыми и голодными.
— Ручаться не могу, но мы, Роха, постараемся. Если, конечно, получится. Сами знаете — остерегаешься, остерегаешься и в одно мгновение можешь оплошать и попасться, как уклейка на крючок рыболову.
Роха раскатисто рассмеялась.
— Что правда, то правда. По своему опыту знаю. Иначе десять раз подряд, как говорится, на эту удочку не попадалась бы. С моим неуёмным рыболовом, который почти каждую ночь закидывал и закидывал свою удочку, трудно было договориться. Но вы будьте начеку. А за мои назойливые советы ты меня прости. Мне самой хочется скорее стать бабушкой, дождаться внуков. И не в этой хвалёной Америке, не во Франции с её башней-дылдой, а тут, где я родилась и умру.
— Будут у вас внуки и там, и тут. С такими рыболовами, как ваши трудолюбивые сыновья, вы ещё со счёта собьетесь.
— Из твоих уст, Хенка, да нашему Всемилостивому, но глуховатому Господу Богу прямо бы в уши. И всё-таки не спешите.
Они выпили чаю, посетовали, что Лея не даёт о себе знать, не пишет… Может быть, болеет — ведь даже в счастливой Америке люди болеют и, страшно вымолвить, умирают.
— Напишет, напишет, как только устроится. Ещё и за какого-нибудь богатого еврея замуж выскочит, — успокоил её Шлеймке.
— Пусть за бедного, но хорошего, — пробормотала Роха. — Хороший человек может стать богатым. А вот богатый хорошим никогда. Богатый может им только притвориться. А как твои дела? — обратилась она к Шлеймке. — Люди идут к тебе или проходят мимо и сворачивают к Гедалье Банквечеру? У тебя даже вывески нет. Да, по правде говоря, её и вешать-то некуда.
— Портному нужно имя, а не вывеска. Дела неплохи, заказов стало намного больше, ко мне потянулись не только евреи и литовцы, но даже староверы, и не только йонавские, но и те, которые живут в окрестных деревнях. Пронюхали, что за пошив беру дешевле и шью не хуже.
Чаепитие подходило к концу, когда вдруг зазвенел дверной колокольчик и в побелённую комнату вошел дородный, гладколицый, с ухоженными усами домовладелец Каплер.
— Инспекция, — сказал он.
— Милости просим! — пропела Хенка, встала и услужливо подвинула ему свободный стул. — Может, вы, реб Эфраим, с нами вместе почаёвничаете и свежего липового медку отведаете?
— Благодарю вас сердечно, но, если позволите, я почаёвничаю с вами в другой раз. У меня важная встреча с нашим бургомистром, а он ужасный педант. Не любит, когда опаздывают. Не скрою, я большой любитель липового мёда. Чую его запах за версту. Он пахнет так, что можно сойти с ума! — Эфраим Каплер своим зорким, неусыпным оком придирчиво оглядел комнату. — Красота! Этот хромоножка Евель, хотя порой и закладывает за воротник, прямо-таки кудесник. Говорят, что Господь и моего квартиранта умением не обидел. Это ли не роскошь — иметь в собственном доме собственного портного? Может, мне уже больше не тащиться тридцать с лишним километров на примерки к Зелику Слуцкеру в Каунас и попробовать перейти на местное обслуживание? А?
