Бертон Уол - Высшее общество
С наступлением темноты они прекратили поиски. Мальчик так и не появился, и как только настала ночь, масаи ушли. Переживания по поводу отсутствия Сонни сменились скукой, так как они продолжались слишком долго, и только Вера Таллиаферро все еще всхлипывала: ей пришлось дать успокоительного, чтобы она могла уснуть. Никто, кроме нее, даже Жоржи Песталоцци, который был совершенно подавлен, не верил, что Сонни вернется.
Баббер Кэнфилд вернулся на ранней заре. Его встречал только Жоржи Песталоцци с бригадой носильщиков, которые разожгли костры, чтобы обозначить посадочную полосу. Поскольку час был очень поздний, а Баббер – злой, Песталоцци решил рассказать ему об исчезновении Сонни на следующее утро.
После долгого перелета из Кувейта в Найроби, Баббер пересел там из большого самолета на маленькую машину, напоминающую птицу. Тело его затекло от многочасового сидения, и сойдя на землю, он мог изъясняться только жестами и бормотанием. Он раздраженно командовал носильщиками, которые вытаскивали из машины Клоувер. Она была в бессознательном состоянии с момента вылета. Незадолго до посадки в Найроби Бабберу удалось разбудить ее и спросить, не без тревоги: «Что же там, черт подери, случилось?» «Там» относилось к хилтоновским апартаментам Хамида.
Клоувер хихикнула и сонно сказала:
– Он учил меня курить гашиш. Здорово. На вкус, как березовое пиво. – С этими словами она снова погрузилась в сон, и добудиться ее уже было невозможно. Баббер понятия не имел, что такое гашиш, ему это было безразлично. Он не одобрял курящих женщин и много раз говорил об этом Клоувер. «Это портит молоко». Ей никогда не приходило в голову узнать у него, где он приобрел эти сведения, и, конечно, она была не в состоянии сделать это сейчас. Она сонно улыбалась, лежа на плече Баббера, – он не позволил «черномазым» к ней прикасаться, – пока он не отнес ее в их палатку.
С наступлением зари Клоувер проснулась, пораженная тем, что лежала совершенно голая под простынями, и самым нелепым образом почувствовала радость. Должно быть, Баббер раздел ее и уложил в кровать. Если бы такое случилось неделю или даже несколько дней назад, она пришла бы в ужас. Но сейчас по непонятной для нее самой причине это доставляло ей удовольствие. Она посмотрела на Баббера, чьи смутные очертания в слабом свете утра напоминали горы. Он тихонько храпел, и, казалось, что-то тревожило его. Техасское телосложение. Жаль. Ей так хотелось с кем-нибудь поговорить. Она взяла в руки свой алмазный кулон, такой красивый, такой восхитительно дорогой. Она чувствовала себя легкой, полной сил. Вдруг она поднялась и села на кровати, пораженная только что сделанным открытием. Она была счастлива!
Счастлива! Боже милостивый! Не имеет значения почему. Она чувствовала, что если попытается разобраться в своих ощущениях, то неминуемо их утратит. Единственное, чего ей хотелось, это удержать их, сохранить, «проявить и зафиксировать», как фотографию.
Не заботясь о том, что на ней не было одежды, но и не забывая об этом ни на минуту, она бросилась к постели Баббера и стала тормошить его. «Баббер! – взволнованно шептала она, – проснись».
Наконец он проснулся. Он вертел своей огромной головой на шее, напоминающей пивной бочонок, до тех пор, пока не обрел способность открыть глаза и посмотреть на нее затуманенным взором.
– Черт, сколько времени? – спросил он хриплым спросонья голосом, но вполне мирно.
– Я не знаю, – сказала Клоувер. – Послушай, я, о Боже, я сошла с ума.
– Какая муха тебя укусила, к чертовой матери? – спросил Баббер по-прежнему мирно.
– Никто меня не укусил. Я – я счастлива, вот и все. Баббер смотрел на нее долго и внимательно. Он уже совсем проснулся, и его глаза, еще красные со сна, глядели проницательно и живо.
– Тебе чертовски повезло. Понимаешь?
Клоувер смущенно улыбнулась. Она внезапно ощутила себя незащищенной, скромной. Она чувствовала, как у нее твердеют соски. Ей не оставалось ничего другого, как просто уйти; разговор был окончен. Но уходить ей не хотелось. Тогда она судорожным движением сдернула простыню и, забравшись к Бабберу в постель, как можно плотней к нему прижалась.
– Я люблю тебя, – сказала она, пряча лицо у него на груди.
– Рассказывай!
– Правда, клянусь тебе. Я люблю тебя уже несколько недель.
– У меня дурная репутация, – задумчиво сказал Баббер, растирая ее худую спину. – Что ж, мне кажется, что ты все-таки не работаешь на меня. У меня такое правило: я не связываюсь с женщинами, которые на меня работают. Подай-ка мне вон тот портфель.
Пораженная, Клоувер сделала то, что ей велели, и, подав ему портфель, ждала, сидя на краешке кровати. Просматривая разнообразные документы, Баббер в конце концов нашел бланк, отпечатанный на мимеографе. Он протянул его Клоувер вместе с ручкой.
– Подпиши, – сказал он.
Клоувер прочла следующее: «Сим обещаю, клянусь и подтверждаю, что я, находясь в здравом уме и будучи совершеннолетней, вступаю в интимную связь с Баббером Кэнфилдом по собственному желанию и доброй воле, не под воздействием наркотиков или алкоголя, и при этом я отказываюсь от предъявления каких-либо исков о компенсации или денежных выплатах в случае каких бы то ни было последствий этой связи, не исключая, но и не ограничиваясь следующими: беременность, болезнь или телесные повреждения, отсутствие доходов и т. п. Этот документ следует понимать и толковать как акт, выражающий мои добрые намерения, и как свидетельство того, что я вступаю в эту связь по моему собственному свободному желанию и без каких бы то ни было надежд на прибыль нынче и в будущем».
Надев свои маленькие очки, блеснувшие в тусклом утреннем свете, проникающем в палатку, Баббер еще раз прочел документ с подписью Клоувер и самодовольно хрюкнул:
– Всю эту вещицу я придумал сам, – сказал он, бережно сложив листок и убрав его в портфель. – Попросил было этого проклятого юриста сделать мне какую-нибудь форму, а он сказал, что это противозаконно, как чертова мать. Врет!
Клоувер стояла около кровати, изнывая от неловкости, – холодная струйка воздуха безумно щекотала ей грудь, и тем не менее она сочла своим долгом продемонстрировать независимость.
– Я думаю, тебе действительно нужно отредактировать это. Слегка, – сказала она. – Там есть некоторые повторы.
– Уж, конечно, есть, – прорычал польщенный Баббер, быстро обхватил ее и опять затащил в кровать. – У меня у самого есть повторы!
И это, как Клоувер отметила на следующий день в своем дневнике, оказалось совершенно справедливым.
Глава 6
После сафари общество распалось и бросилось в бегство. Хлопоты по отправке морем тела Сонни Гварди назад в Венецию взял на себя Песталоцци. Вид разлагающегося трупа ничуть его не смутил, ведь он вырос в субтропиках. Он сам омыл тело, завернул его, упаковал и отвез на тележке. Он считал себя лично виноватым в смерти Сонни. К тому же, в какой-то момент подошел Баббер и горестно запричитал: «Такую крошку угробили, такую красавицу», а поскольку в городе было полно специалистов по набивке чучел, Песталоцци опасался, как бы Бабберу не взбрело в голову сохранить ее в виде чучела. Тут нужен был глаз да глаз.
Увеселениям пришел конец. Они стали разбредаться поодиночке или парами, переходя из одного бара в другой, как дети, опасливо перебирающиеся по камням через ручей.
Ходдинг сидел с Сибил в баре аэропорта. Он был напряжен и подавлен. Он вызвал свой собственный самолет, чтобы вылететь домой. Им надо было ждать еще полчаса, пока его заправят.
Оба молчали, и молчание это становилось невыносимым, тем более, что Сибил даже не пыталась скрывать, что ей все противно. Тяжелая усталость навалилась на нее, притупляя свойственную ей предосторожность и даже заставляя забыть на время о жизненных целях. Но вот ей надоело смотреть на то, как лед тает в бокале, она встряхнулась и заявила: «По-моему, мы все сошли с ума!» Ее взгляд стал строгим, даже свирепым. Она смотрела на Ходдинга, явно давая понять, что чувство это распространяется и на него, и он задохнулся от благодарности, а на глазах у него выступили слезы.
Он взял ее за руку, но не мог вымолвить ни слова и лишь качал головой. Женщины никогда с ним так не поступали, и, хоть он всячески это скрывал, ему нравилось, когда его наказывали. Особенно женщины. Тем более, именно та женщина, на которой он собирался жениться.
– Ну, не скажи, – возразил он, стараясь держать себя в руках. – Мы такие же, как и все. Не хуже и не лучше. Не умнее и не глупее прочих. Просто… – он помедлил и продолжил спокойным голосом: – В нас больше жизни, драматизма. Мы все делаем с размахом, в полный рост.
Он замолчал, ожидая, что она ответит. А Сибил не хотелось ничего отвечать. Она пришла в еще большее раздражение, увидев, что глаза его полны слез. Эти глаза удивительно напоминали недоваренные яйца – они были того же бледно-голубого цвета.
