Бертон Уол - Высшее общество
Оставшимся в лагере предстояло долгое ожидание, от чего все погрузились в апатию, которая обернулась чем-то вроде перемирия. На том месте, откуда ушла Сонни, сидели лишь набоб и Жоржи Песталоцци. Набоб не покидал своего поста, потому что хотел проследить за тем, чтобы мальчику-масаю не помогали его соплеменники. Они бездельничали или спали под бдительным оком набоба и, следует добавить, под не менее бдительным дулом его короткоствольного Манлихера, синяя матовая сталь которого так красиво сочеталась с его рукой цвета турецкого табака.
Песталоцци молча ждал в отчаянии и раскаянии. Он не находил себе оправдания ни в чем из того, что касалось охоты, и упрекал себя за то, что не нашел способ предотвратить ее. Всякий раз, глядя на набоба, он мысленно качал головой. С индийцем все было в порядке: он был безукоризненным джентльменом. Сам Жоржи, хотя и не мог претендовать на аристократическое происхождение, – его дед, который первым из членов его семьи нажил состояние, был неаполитанским авантюристом, самоуверенным плебеем, – но он в такой полноте усвоил манеру и мораль джентльмена, что до сегодняшнего дня ему не приходило в голову, что он может быть кем-нибудь другим. Но если два джентльмена могут настолько расходиться во мнениях, где же тогда объединяющая их основа? Может быть, он на самом деле претендовал на то, что не принадлежало ему по праву? Эта мысль не давала ему покоя. Он что-то пробормотал и закрыл глаза.
Ничего подобного этому самоуглублению не омрачало сонных удовольствий тех, кто вернулся в лагерь. Рядом с палаткой Ходдинга полным ходом шла игра в бридж. В ней участвовали Ходдинг, Карлотта, подвыпивший Гэвин Хеннесси и Мэгги Корвин в чем-то, напоминающем робу машиниста, скроенном из целого куска холста и пятнистом, как шкура леопарда. Тут же сидела Сибил и читала, изредка поднимая глаза от книги. Она слышала, как Тико Делайе отрабатывает перед зеркалом английское произношение. Она отметила, что пятна леопарда на наряде Мэгги изысканностью рисунка превосходили те, которые изобразила природа на шкуре мертвого леопарда. Его застрелили вчера, и сейчас из него делали чучело.
Бедный леопард, думала она. Ей вспомнился ее разговор с Полом о черной пантере. Что-то, сказала она себе, со всем этим должно случиться. Она пыталась угадать, что же именно. Об этом ей не мешало бы подумать, и сейчас, похоже, было самое время. Она сперва осторожно взглянула на Ходдинга, как будто хотела убедиться в том, что никто не следит за ее мыслями.
Он поймал ее взгляд и ласково улыбнулся ей, ощущая при этом, как на миг между ними установилась ослепительная связь, и это был один из тех редких случаев, когда личность с ее эгоистическими интересами на время подавляется и на первый план выходят чистота и вера.
Сибил послала ему в ответ улыбку и воздушный поцелуй и тут же с упоением возвратилась к своим размышлениям, к тому, что она называла про себя «ситуация с Полом».
По совершенно случайному совпадению, в эту минуту он тоже думал о ней.
Его взгляд упал на календарь – тот лежал на рабочем столе в его маленькой конторе со стеклянными стенками, расположенной в углу мастерской по ремонту машин. Перед ним лежала металлическая заготовка из плохо закаленной стали. Она представляла собой не менее сложную и многостороннюю проблему, чем те, с которыми ему пришлось столкнуться в последние месяцы, и Пол предпочел забыть о ней хотя бы на некоторое время.
Она вернется через три-четыре дня. Эта мысль взад-вперед ходила у него в голове, как стеклышко логарифмической линейки. Его охватила огромная радость, восторг.
Восторг внезапно сменился злостью и еще кое-чем похуже злости: тревожным бессилием. Все это, вместе с лежащим перед ним поршнем, было неимоверно сложно. И он сам создавал эти сложности. Он понимал, что ему не из чего было выбирать. Да и сложности эти были не настолько велики, как он привык думать. Пока ее не было, он сделал странное открытие: без нее с сексом у него было совсем по-другому, хотя, в общем-то, не так уж плохо и даже очень приятно. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, из-за того что был ей неверен. Он и не хотел хранить ей верность. Просто его отношения с ней как-то сузились. Они приобрели скорее дружеский характер, чем любовный.
А это уже, думал он, самая настоящая гадость. С тех пор, как он достиг половой зрелости, у него возникла сначала детская, потом юношеская мечта о соитии «без помех и препятствий». Неразборчивость, как своего рода доблесть, была ему наградой. Но оказалось, что это не верно. Его мечта оказалась подделкой.
Он сделал еще одно открытие. Сам того не замечая, он стал чувствовать себя ответственным за нее. Конечно, только мысленно, то есть самым удобным и экономичным способом. Просто он обнаружил, что не только думает о ней, но еще и беспокоится.
Если бы это была не просто болтовня! Он показался себе смешным и с размаху ударил рукой по столу. Она упрямая и дерзкая, у нее есть целеустремленность, куча талантов и, главное, – убежденность. Она знает, чего ей надо, и что ей надо именно этого. Следовательно, ему незачем о ней заботиться. Она напрямик задала себе вопрос о целях и средствах, в то время как его собственная позиция была неустойчивой, а его желания покрыты мраком даже для него самого.
Все же в этом кратком обобщении был пропущен один маленький пункт, одна крупица: она была влюблена в него. Это была лишь какая-то дымка правды. Даже если прибавить к ней хрупкое предположение о любви с его стороны, что же получиться? На самом деле очень мало, пустяк, который того и гляди испарится.
Он сказал себе, просто и грубо перефразируя старую армейскую шутку: значит, она влюблена в тебя? А ты в нее? А что до пенициллина, то нет ничего хуже простуды.
Его пальцы теребили лежавший перед ним металлический стержень. Теперь эта проблема казалась ему приятной, ее можно было гораздо проще решить. И что самое привлекательное, как только ее решишь, она тут же исчезнет сама собой. В отличие от сплавов, коэффициентов сжатия и линейного расширения, как только речь заходит о людях, рассчитывать на что-либо не приходится, – кроме скуки, неуверенности и измены.
Вместо того, чтобы вынуть текст о металлургии, который лежал в верхнем ящике стола, он сделал нечто неожиданное для себя. Он запер дверь изнутри, задвинул шторы, чтобы его не видели снаружи, и вставил лист бумаги в пишущую машинку.
До этого он ни разу не пользовался ей.
«Дорогая», – он на минуту задумался. Письмо можно было подсунуть под дверь ее квартиры, чтобы она нашла его, когда вернется. В том случае, если он не порвет его.
«Дорогая…»
Он выдернул лист из машинки, вставил другой и начал печатать: «Послушай, недавно у нас был длинный разговор. Неважно, о чем. Ты сама знаешь. Или мы поговорим и все расставим на свои места, или мы со всем этим покончим». Он зачеркнул последнюю строчку и написал по-другому: «Или мы должны подумать над тем, как со всем этим покончить.» Он выдернул бумагу из машинки и порвал ее. Он посмотрел на часы. Еще три или четыре дня. В лучшем случае всего только три.
Он встал из-за стола и вышел из своего кабинета в мастерскую. Там было поразительно тихо, слишком тихо для мастерской, даже голоса людей на первом этаже казались мягкими и приглушенными. Пол знал, что в какой-то мере это зависело от того, какой работой они сейчас заняты. В большой степени причиной этого были согласованность и сдержанность. Но относительная тишина объяснялась еще и особым, совершенно неофициальным духом этого заведения. Механики и техники чувствовали себя здесь одновременно и рабочими и хозяевами. Этого им никто не навязывал: если бы им кто-нибудь об этом сказал, они бы рассвирепели. Напротив, это отношение выработалось у них бессознательно.
Несмотря на то, что никто не становился перед ними в начальственную позу, они с необыкновенным почтением разговаривали с Ходдингом и даже с Полом, его chef de bureau.[21] Они вели себя совсем не так, как рабочие обычной мастерской «для всех». Конечно, они отпускали шуточки в адрес своего босса, но подшучивали они над ним любя. Обращаясь к нему, они почти всегда добавляли «мистер». И уважительный тон.
Пол как-то раз сказал Сибил, что в какой-то мере это связано с тем, что они имеют дело с особым родом механизмов, к которым предъявляются специфические требования, и эти парни чувствуют себя частью команды очень высокого класса. Они не прокручивают девять тысяч автомобилей, которые они потом никогда больше не увидят.
Они прокручивают три или четыре машины, и каждый несет прямую ответственность за малейшую их деталь. Наконец, добавил он, они не могут отделаться от мысли, что Ходдинг владеет всей этой хренью. Этот молодой симпатичный парень, всегда такой вежливый и внимательный – да еще к тому же стоит черт знает сколько миллионов – все это поражает их воображение.
Именно поэтому Пол нарушил церковную тишину мастерской со странным чувством извращенного удовлетворения: его крик пронесся над безукоризненно чистым бетонным полом и отскочил от стен.
