Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
— Страшно было? — тихо спросила я.
— Знаешь, сидишь в подвале час, два, в какой-то момент тупеешь и думаешь, провались все в тартарары. Туда мне и дорога. Только Машку жалко и стариков, конечно.
Дорога шла в гору. По обеим сторонам ее стояли подбитые танкетки.
— Память о войне Судного дня! — Она обернулась ко мне. — Представляешь, до этого страна была в талии чуть больше пятнадцати километров. Хорошему танку минут пятнадцать езды. Кстати, еще чуть-чуть, и полковник мог бы оставить о себе здесь неувядающую славу. А у моей маман был бы шанс повторить подвиг Юдифи. Вот был бы номер! Спасибо твоим родителям. Сами того не зная, подпортили ему анкету. Мой папа рвался к Насеру в советники еще до Шестидневной войны.
— Недаром Бенчик любил повторять, что чем больше человек, тем больше в нем дурных побуждений, — сказала я.
— Уж этот мне Бенчик! — внезапно вспылила Лина, — всю жизнь забивал нам голову: «Иерушалем! Иерушалем!». А как ты ему подпевала! В детстве у тебя это было, что-то вроде перемежающейся лихорадки. Видно, наследственное. Думаю, Шошана не зря называла твоего отца ционистом. Но теперь ты у нас переросла, выздоровела и в сторону Израиля даже не хочешь смотреть. Кстати, Зяма и Яша тоже. А нам тут расхлебывать это варево до пришествия Мессии. Но почему нужно было обосновываться именно здесь? Не в Уругвае или Аргентине? А потому, что мы — евреи принципиальные: «Отдайте нам наш Ханаан». Хотя с самого начала было ясно, что малой кровью здесь не обойдешься. Видишь эти грузовики?
По обеим сторонам дороги чернели остовы обгоревших машин.
— В 48-м они пробивались в осажденную часть города с бойцами, оружием и продовольствием. Из пяти два сгорали дотла вместе с людьми. Это место обстреливалось арабами с двух сторон. Так что ваш Ханаан оказался адской сковородой в прямом и переносном смысле. Молчишь, отпрыск сионизма?
«Хорошенькое начало, — подумала я, — если так пойдет и дальше, то к вечеру мы разругаемся в пух и прах!»
— Ну, Федул, чего губы надул? — Лина метнула в мою сторону примирительный взгляд. — Кстати, как звали твоего отца? Откуда он свалился на нашу голову?
— Айзик Дан. Манюля говорит, что он был родом из Польши. Учился в Варшаве на медицинском факультете. Перед приходом немцев бежал в Литву, — нехотя ответила я, все еще переживая выпад Лины.
— Слушай! У нас не семейка, а мадридский двор — сплошные интриги и тайны. Ты хоть знаешь, куда делись твои родители?
— После войны они перебрались из Литвы в Польшу, оттуда в Израиль. А потом как в воду канули. Меня, двухмесячную, Шошана не отдала, им предстояло нелегально переходить через границу. И не одну.
— Да, бабушка на своей шкуре познала, что это такое, — пробормотала Лина и вдруг, как это было принято между тетками, толкнула меня локтем. — Смотри! Иерусалим!
Дома, ослепляющие в этом раскаленном от зноя воздухе своей непереносимой белизной, надвигались прямо на нас. Словно в детском калейдоскопе замелькали черные лапсердаки, белоснежные куфьи, пестро расшитые длинные до пят платья. И над всем этим — кремнистые горы, поросшие выгоревшей травой.
— Это Храмовая гора? А это мечеть Омара? — показала я на высящийся вдали и горящий под солнцем золотой купол. — А это квартал Монтефиори? — воскликнула, завидев застывшие крылья старинной мельницы. — Вы с Машкой, наверное, уже все здесь облазили!
Я так страстно в детстве желала свидания с этим городом, что теперь мне здесь все казалось родным и близким. Возбужденная встречей со своей выстраданной мечтой, даже не заметила, что в Лине опять начало нарастать раздражение, пока она вдруг не выпалила:
— Черт возьми! Ты, думаешь, я живу как раньше — гуляю, шляюсь по музеям. А я тут вкалываю, моя милая! Так, как никогда еще не вкалывала. Тебе такое и в страшном сне не приснится.
— Где ты работаешь? — робко спросила я.
— Потом поговорим, — резко оборвала она, напряженно глядя на дорогу.
Чем дальше от центра, тем бедней становились дома и грязней улицы. Уже чуть начало смеркаться, когда мы, наконец, подъехали к железобетонной обшарпанной пятиэтажке. На миг мне почудилось, что я никуда не уезжала из своего города. И мой Ирушалем — несбыточный сон. Но растрепанные пыльные пальмы, гортанные голоса женщин, сидящих возле дома, и кишащие, как рой мух, загорелые смуглые дети, вернули меня к действительности.
— Только так. Заруби себе на носу, — Лина сурово посмотрела на меня. — У нас шикарная квартира и прекрасная мебель. Ты поняла? Бельчонок тоскует по своим хоромам и гарнитурам. Страшно комплексует из-за мебели, которую папа сколотил своими руками из упаковочных ящиков. И еще — о Машке ни слова. Я потом все объясню. А в остальном, прекрасная маркиза — все хорошо, все хорошо, — пропела она и вышла из машины.
Едва я перешагнула через порог, как попала в объятия Белки и Стефы. Мы теснились в крохотной прихожей, напирая друг на друга.
— Ну как тебе наша Израильщина? — весело закричал полковник, выглядывая из-за плеча жены. В квартире царил полумрак от спущенных жалюзей. Пока Стефа и Белка накрывали на стол, он показал небольшую гостиную, с примыкающей к ней кухонькой: две крохотные спальни, лоджию чуть больше кухонного шкафчика. И всё без умолку, с детской гордостью говорил о своих однополчанах:
— Они меня не забывают. Пишут. Каждый месяц получаю по два-три письма. И вдруг, оглянувшись на жену, дернул Лину за руку:
— Ты что заблудилась? Попала к арабам? Я уже прямо извелся.
— Было дело под Полтавой, — кивнула она.
— Я ведь тебе говорил — бери правую полосу!
— Всё, папа, всё, — отмахнулась Лина.
Так вот отчего была так напряжена, когда мы проезжали квартал, застроенный низкими домами с плоскими крышами, где не было ни деревца, ни кустика, ни клочка зелени, — подумала я, — а ведь и виду не подала. Только, сузив глаза, процедила сквозь зубы: «Наши кузены по линии праотца Авраама», — и нажала на газ.
— Почему ничего не сказала? — вырвалось у меня.
— А чтобы ты сделала? Помахала им белым платочком парламентера? — Зло рассмеялась Лина.
— Будь осторожна, — хмуро сказал мне полковник и, понизив голос, добавил: — В их кварталы — ни ногой. Сейчас особенно опасно. Попадешь туда, можешь читать «Шма Исраель».
И тотчас снова громко начал рассказывать, что нашел здесь командира части, у которого служил во время войны.
— Соловья баснями не кормят, — закричала Бэлла.
На миг почудилось, что я опять в доме Шоши. Так она созывала всех нас к столу. Полковник разлил по рюмкам вино.
— Лехаим! — сказал он.
— За молодоженов, — засмеялась Лина.
И Белка заколыхалась от хохота:
— Послушай, какое я поимела приключение на старости лет. Приходит эта фармазонщица (мошенница), моя дочь, и говорит: «Мама, я придумала, как нам вывезти в Израиль Стефку». А у нас уже все дела на мази. Линочку уволили с работы. Я съездила в Бердичев, сделала Виннику нормальную метрику. Машеньку исключили из комсомола, Винника — из партии. Он сдал свои ордена, медали и погоны. Уже домоуправ-антисемит водит людей, показывает нашу квартиру. Одна загвоздка — Стефка. Ну, спрашиваю у своей умной дочери: «Как?» «Разведись с папой и пусть он женится на Стефке», — предлагает она. Я, конечно, на дыбы: «Ты сошла с ума! Эти штучки уже не для меня. Когда я вышла замуж, я себе сказала: «Белка, хорошего понемножку. Пора ставить на женихах точку». А тут снова эта канитель! — Слушай ее больше, — Лина хлопнула по столу ладонью, — за время развода она так привыкла жить в грехе, что я ее силком недавно затащила к папе под хупу. Хочешь верь, хочешь нет, но мы все боялись, что она сбежит в последнюю минуту. Видно, вспомнила свою бурную молодость, когда ненароком прижила меня под кустом!
— Тьфу, — сердито сказала Стефа. — Что ты, Линуте, несешь!
— Конечно, — лукаво подмигнула ей Лина. — У тебя, нянька, губа не дура. Небось понравилось быть полковницей, это же лучше чем невинной девушкой?
— А я действительно не очень-то хотела опять за него замуж выходить, — вдруг вспылила Белка. — Во-первых, у меня, как у одинокой, была больше мошканта (пособие), во-вторых, этот Винник у меня столько крови выпил за все эти годы, что я уже не человек, а в — третьих, с какой стати я должна была доказывать этому раввину, что я еврейка? Я ему говорю: «Молодой человек, зачем вам свидетели? Лучше гляньте на меня! Разве я похожа на шиксу?» Но самое обидное — Виннику он и слова не сказал. Ему хватило его поддельной метрики. А потом, что это за манера, — Белка гневно посмотрела на мужа и в голосе ее прозвучала ревность, — то с одной, то с другой. Сегодня развелся, завтра женился.
— Девочки Голь не привыкли, чтоб им изменяли, правда, мама? — с ласковой ехидцей вставила Лина. — Но ты отстала от жизни. Теперь свобода нравов.
— Бельчонок, — гулко захохотал полковник и обнял жену за плечи, — бедный мой Бельчонок — жертва сексуальной революции.
