Дэймон Гэлгут - Арктическое лето
Хотя, по правде говоря, многое из того, что делал Морган, все равно смущало его. Когда он впервые встретил Масуда, его знание Индии сводилось к неопределенной смеси: слоны и святые, кальяны и храмы, вращавшиеся в едином хороводе на фоне каких-то смутно очерченных пейзажей. С тех пор он многое сделал, чтобы пополнить свое образование, а когда его поездка приобрела более четкие очертания, в целях подготовки он прочел много специальной литературы. Но сейчас все это казалось ненужным. Реальность, текущая мимо, изменила большинство его смутных предварительных представлений, равно как и представление о будущем романе.
Если говорить о том, что он подразумевал под написанием романа, то книге, которую он предполагал написать, предстояло стать похожей на прочие его книги, где холодная чопорность английского характера непременно смягчалась перед лицом тепла и непринужденности, царящих в Италии. Какими бы ни были между ними различия, но индийцы и британские их правители имели много общего, и Морган в своей истории должен был поставить это во главу угла. Но как подобным литературным фантазиям выдержать то, что он сейчас переживал, ежедневно будучи свидетелем сцены или разговора, где реальность и его предположения начинали уничтожать друг друга? Сталкивались два миропонимания, один способ существования пытался поглотить другой, и каждый из них при этом оборачивался всем худшим, что в нем было. В Симле, например, Морган пережил то, что впоследствии стало основой его весьма пессимистичного представления о будущем Индии.
Во время своего пребывания в стране он уже совершил несколько поездок. Была экскурсия в Алигаре, в Лахоре он участвовал в вялом чаепитии с образованными индийцами, ведущими светскую беседу ни о чем. В последние годы стали популярны интернациональные встречи за карточным столом, поощряемые в качестве средства против растущего индийского национализма. И, вероятно, из подобных же соображений Морган был приглашен на церемонию, самым оптимистическим образом охарактеризованную как «передовая» магометанская свадьба.
Воспоминание об этом событии всякий раз вызывало спазм в его сердце. Рационалистический компонент был внедрен в плоть ритуала, вероятно, ради приглашенных европейцев. Сами же магометане чувствовали себя не в своей тарелке, бормоча о том, что все происходящее находится в противоречии с законами ислама. Невеста с открытым лицом сидела рядом с женихом на диване, установленном на возвышении. Имам, совершающий обряд, невнятно читал что-то из Корана, после чего местный поэт принялся декламировать выспренные стихи о Разуме, который, подобно соловью, поет в некоем метафорическом саду. Но самая нелепая вещь произошла совершенно непреднамеренно – в то время как на одном конце сада граммофон завел песенку про Лиззи, с которой так приятно провести время, на другом его конце собрание правоверных мусульман совершало свою вечернюю молитву.
Воздетые руки, коленопреклоненная поза, лоб, прижатый к земле, – сколько раз Морган видел, как Масуд совершает подобные ритуальные действия, и находил их трогательными – быть может, оттого, что они имели такое значение для его друга. Но сегодня, кроме ужаса, он не испытывал ничего. И все потому, что молитва, совершаемая верующими, и песня, льющаяся из граммофона, – совершенно случайно – закончились одновременно. Для Моргана вся прелесть ритуала заключалась как раз в присутствии этих молящихся, которые без всякой суеты возвращались теперь к гудящей толпе.
Свадьбу посчитали вполне успешной, хотя и говорили об этом с некоторой долей отчаяния в голосе. На следующее утро жених обошел всех гостей и поблагодарил их, особо отметив, что тех, кто возражал против такой свадьбы, успокоила речь имама. Но для Моргана более убедительными были слова англичанки, некоей мисс Мастерс, с которой он как-то утром пошел на прогулку в холмы, окружавшие Симлу. О свадьбе она не распространялась, поскольку, вероятно, даже не присутствовала на ней, но без всякой преамбулы стала вдруг говорить Моргану о том, насколько она ненавидит индийцев.
– Раньше я относилась к ним очень хорошо, – сказала она. – Когда я приехала сюда, у меня против них ничего не было. Но сейчас я терпеть их не могу! И все – по их вине. А вы не испытываете к ним недобрых чувств, мистер Форстер?
Морган признался, что ничего подобного не испытывает.
– О, поверьте мне, со временем это придет. В моем случае изменения наступили не слишком быстро. Говорят, все англичане, но особенно женщины, меняют свое отношение к ним за шесть месяцев. И мне кажется, это справедливо.
Морган не ответил. Симла была построена на гребне холма, с которого по обе стороны открывался живописный вид, и Морган скользил взглядом по далеким горам, вздымающимся поодаль.
– Но мы же нуждаемся в прислуге, – добавила быстро мисс Мастерс. – У меня, к примеру, ее предостаточно. У вас есть слуги, мистер Форстер?
Морган признал, что один слуга у него есть.
– Со временем вы его возненавидите, – заявила она.
* * *С того самого дня, как Морган прибыл в эту страну, у него практически не случалось момента, когда с ним кого-нибудь да не было, и ему приходилось тщательно обдумывать все, что он за это время увидел. Чтобы убежать от людей, он отправился в горы. Он послал вперед Бальдео с двумя носильщиками, которые, взгромоздив на головы тюки с постельными принадлежностями, отправились к придорожной гостинице, стоящей на тракте, ведущем к Тибету.
Он покинул Симлу в полдень, неся свой ланч за спиной в дорожной сумке, и четыре часа до Фагу шел по заброшенной дороге, что вилась среди дикого ландшафта до самого горизонта, взрезанного горными пиками. Он погрузился в мысли о матери. Время и расстояние смягчили ее облик, и Морган думал о ней с грустью, к которой не примешивалось обычное раздражение, как бывало, когда он ее вспоминал. Их союз был скорее союзом сестринским; сдобренным изрядной долей сплетен и болтовни, и теперь, когда мать находилась далеко, он вспоминал об их отношениях с большой теплотой. Несмотря на то что ладили они непросто, мать в путешествиях была отличным компаньоном, и он представил, как здорово было бы, будь она сейчас здесь, в коляске рикши рядом с ним. Впрочем, в данную минуту ему больше хотелось побыть одному – ввиду этих гор, которые громоздились впереди, поглощая его сознание.
Он все еще находился в предгорьях; собственно Гималаи начинались в семидесяти милях дальше, но массивные снежные вершины, казалось, нависали над самой головой. Воздух был свеж и чист, а звезды прошедшей ночью горели холодным огнем. Но совершенство неба, воздуха и звезд резало душу Моргана словно острый нож – в предрассветные часы он проснулся с тревожными мыслями о Масуде. Он наконец увидел то, что произошло в Алигаре, в истинном свете, и понял, что в действительности означало это событие. Масуд, как всегда, был нежен и внимателен; он был рад Моргану и сделал все, чтобы тот чувствовал себя как дома. Но его отчужденность не являлась временным состоянием. Напротив, это было глубочайшее свойство его природы. Масуд ускользал от него; уже, вероятно, ускользнул. Теперь он был в Индии, в родной стране, где чувствовал себя как дома – так, как не мог бы чувствовать себя в Англии; совершенно иная жизнь овладела им и понесла. От Моргана ему больше не требовались уроки латыни; по правде говоря, ему вообще ничего не было нужно. Конечно, Морган с ним еще увидится, и, вероятно, они замечательно проведут время вместе. Но потом Морган уедет.
Когда он проснулся утром, горы показались ему меньше, чем вчера. Он мог бы, двигаясь по дороге, ведущей в Тибет, углубиться в горную местность достаточно далеко. Но нужно было возвращаться – он условился о встрече с Голди и Бобом. В Агре их уже не привечали друзья и знакомые, и им пришлось остановиться в гостинице. Боб был обеспокоен и раздражен: Индия ему не нравилась, он хотел заехать в Китай, а потом отправиться домой. Поэтому они поспешили в Гвалиор.
Морисоны написали мистеру Султану Ахмед-Хану, который заказал им номера в гостинице, встретил на станции по приезде, а на следующий день пригласил на чай. Когда они спросили, как найти его дом, он заявил:
– Не волнуйтесь, я пришлю за вами слугу. Просто ждите.
Они просто ждали, но никакой слуга не явился. Вечером явился сам Хан со своей английской женой и спросил, что с ними случилось.
– Я пригласил своих друзей, и мы ждали вас. Почему же вы не пришли?
– Но вы же сказали, что пришлете за нами слугу.
– О да, я так и сказал. Но, поскольку все знают, где находится мой дом, я решил, что посылать слугу необязательно.
Моргана настолько очаровало это полное отсутствие логики, что он даже не рассердился. Где еще, кроме Индии, такое возможно? Это было подобно некоему откровению, хотя, что именно открылось ему, он так толком и не понял.
К определенному моменту набралось достаточно много того, что он не понимал, хотя по большей части это не вызывало отчаяния или злости, а скорее удивляло и развлекало. Тем не менее Голди явно страдал. Морган ездил с ним на холке раскрашенного слона к каким-то буддистским храмам, высеченным в гигантской скале, после чего они отправились на другую сторону скалы, чтобы посмотреть статуи обнаженных джайнистских святых. Статуи были чудесны и располагались по сторонам поросшего деревьями глубокого провала, на дне которого кипел водный поток. В определенном свете, если ты появлялся перед святыми неожиданно, они даже могли показаться живыми, словно сама земля исторгла их из своих недр, и, вероятно, именно эта мысль заставляла Голди передергиваться от отвращения и сутулиться, пряча лицо.
