Владимир Топорков - Наследство
– Главное, справедливость должна быть, Женя. А иначе какие мы с тобой компаньоны…
Наверное, дядя Гриша жив и к нему тоже не мешало бы заглянуть, а может, и вспомнить старину, через недельку махнуть на Ржавую протоку. Сейчас то далёкое время кажется таким счастливым, что замирает сердце…
В загустевшей темноте разглядел Бобров дом Степана, деревянное строение на высоком фундаменте, плетнёвую изгородь – любит Степан плетни городить, корзинки плести, кубари разные для рыбы – на нижней ступеньке крыльца пошмыгал сапогами, сбивая прилипшие снег и грязь, постучал. Степан распахнул сенную дверь, узнал Боброва, пригласил:
– Проходи, Евгений Иванович! – и скрылся снова в доме. Тон этот сдержанный, подчёркнуто официальный показался Боброву обидным, но он не остановился, сбросил сапоги в освещённых сенях и решительно открыл дверь. В доме гудела печь (беремя ольховых чурбаков покоилось на полу перед топкой), пищало радио на стене – та памятная ещё Женьке послевоенная «тарелка». Степан, потный, в рубашке с закатанными рукавами, хлопотал около плиты, за столом в передней комнате сидели две девчушки, одна лет двенадцати, другая – лет семи. Даже если бы Бобров встретил их на улице, то наверняка бы узнал в них Степановых дочерей – были девчушки, как капли воды, похожи на отца – круглые, полнощёкие лица, разлатые носы, чёрные брови дугой.
Степан сдержанно поздоровался, указал Евгению Ивановичу на стул.
– Садись, Евгений Иванович! Я пока ужином займусь…
– Сам занимаешься? – спросил Бобров.
– А кто ж за меня? Женщины, мои помощницы, вот только подрастают. А Даша в больнице…
Знал Бобров, что Дарья, жена Степана, здоровья была не богатырского, но об этой грустной новости Степан прошлый раз промолчал.
– Давно лежит?
– Третий месяц…
Может быть, поэтому сухо встретил его друг. Замотался, наверное, в домашней круговерти. Житуха у него посложнее, чем у Боброва, одному проще на миру барахтаться, а здесь вон красавицы за столом, им тоже внимание требуется.
Степан поставил тарелки перед дочерьми, из кастрюли налил дымящийся, аппетитно пахнущий суп, спросил у Боброва:
– Поужинаешь с нами?
– Да не откажусь, – засмеялся Бобров, – вот как у тебя вкусно пахнет… Лучше, чем в ресторане.
– Какой там чёрт! – Степан тоже улыбнулся, но улыбка получилась натянутая, скривила губы. – Целый день на работе, а девицы о себе заботиться не хотят. А могли бы… Тебе, Света, пора за ум браться. В шестом классе, не маленькая.
– Да некогда мне, папа, сам знаешь, сколько уроков задают…
– А я что, разве в школе не учился? Вот Евгений Иванович подтвердит – в числе лучших был всегда в классе. А бывало, придёшь из школы, пару печёных картошек из печки достанешь, горшок со щами навернёшь – и за вёдра. Воду таскать корове, да овцам десять вёдер, а там картоху копать, еду приготовить… Успевал, всё успевал.
– А я ещё Таньке помогаю уроки делать, – Света возмущённо передёрнула плечами.
– Таньке кто мешает самой с уроками справляться? – спросил строго Степан.
– Примеры у нас запутанные какие-то, – пискнула Танька.
– Вот, у одной уроки, у другой – примеры, а поесть время не находится, – сердито сказал Степан, подсаживаясь к столу с тарелкой. – Самому поесть некогда…
Не понравился Боброву этот разговор. Ворчливым, раздражительным стал Степан, точно старое дерево в лесу скрипит. А ведь был тихим, застенчивым, малость трусоватым даже.
Степан дождался, пока дочери поедят, спросил:
– Ещё долить?
– Нет, нет, – в один голос запищали они.
– Ну, тогда отправляйтесь спать!
– Да ты что, папа, – засмеялась старшая, – на дворе только вечер. Мы лучше телевизор посмотрим…
– Ну смотрите этот ящик для дураков, – уже миролюбиво сказал Степан, и, повернувшись к Боброву, сказал: – И что они в этом телевизоре находят?
– Интересно же, Степан. Там такие передачи…
– Не нахожу я ничего интересного. Обман один. Только зрение портят…
– Спасибо за суп, – сказал Бобров, отодвигая тарелку. – Ты и вправду мастерски готовишь, как заправский повар.
– Нужда заставит рябого любить, – засмеялся Степан. – Дашка нас совсем забросила, так я и за повара, и за дояра. Кстати, молока не хочешь?
– Давай!
Степан достал из холодильника банку с молоком, налил в стаканы. Давно не пил молока Бобров, такое стылое – даже зубы ломит – хранила мать в погребе.
– Ну как? – спросил хозяин.
– Вкусное.
– То-то, – засмеялся Степан. – Прошлым летом москвич один ко мне заехал, я и угостил его Зорькиной продукцией. Он стакан выпил и удивлённо глядит на посуду: «Не может быть такого молока». – «Почему?» – спрашиваю. «А вот посмотри, – показывает на стакан, – на стенках блёстки застыли. У нас в Москве так от сметаны только остаётся». Вот какие чудеса бывают. Ну что, Евгений, давай уговаривай…
– Что-что? – не понял Бобров.
– Начинай уговаривать, говорю. – Степан посмотрел на Боброва выразительно, подмигнул левым глазом.
– Почему уговаривать?
– Да меня колхозное начальство только и знает, что уговаривает. К весне дело, вот и ходят в дом табуном, то бригадир, то парторг. А председатель, тот в кабинет вызывает… Небось и ты за тем пришёл?
– Да нет, я просто в гости. Не одобряешь?
– Почему не одобряю – рад даже. Только верится с трудом.
– Ну, если не веришь, тогда я пошёл, – Бобров поднялся из-за стола. – Спасибо за ужин. Сыт по горло. Тёте Стеше теперь одной ужинать придётся.
Степан тоже поднялся, на его круглом, румяном лице застыло смущение, припухлые губы передёрнулись. Он в упор глядел на Боброва, и, наверное, ещё не понимал, как сильно обидел друга детства Женьку. Только и нашёл спросить:
– Какая тётка Стеша?
– Да Трошева, соседка наша, помнишь?
– Помню, только не пойму, при чём она? – Степан сдул со вспотевшего лба прядь волос, с хрустом опустился на стул. – Да ты садись, садись, успеешь…
Первый раз заинтересованно – уголки глаз сжались, потеплели – посмотрел Степан на Боброва, и Евгений Иванович уступил: присел снова. Он рассказал о неожиданной встрече со Степанидой, о том, как ладно вчера прошёл вечер. Степан слушал внимательно, напряжённо схватившись руками за край стола и было видно, как кончики их побелели, даже въевшаяся грязь не проступала так заметно.
– Спасибо тебе, Женя, – хлопнул ладонями по столу Степан, когда Бобров закончил рассказ. – Спасибо…
– Да за что спасибо-то?
– Что поступил правильно, старуху приютил, за то и спасибо.
– Это благодарности не стоит.
– Ох, стоит, – Степан говорил теперь твёрдым голосом, глаза его, ещё несколько минут назад казавшиеся Боброву угасшими, холодными, как кусок льда, оживились. – Я бы и сам её к себе пригласил, да вот с Дашкой у меня нелады. Всё болеет, и болеет. А за старым человеком пригляд нужен. Сколько раз я из-за неё с Дунаевым спорил…
– О чём спорил?
– Да всё о том же. Я ему говорю: «Эта старуха – совесть наша, понимаешь?» А он мне в глаза смеётся: «Какая совесть, чего ты мелешь?» А я, Евгений, правду говорил.
Оживился Степан, и это уже хорошо. Бобров поддел ещё раз:
– Смотря какую правду!
– Правда, Женя, одна бывает, с какого бока её ни переверни. Если она правда, такой и останется. На эту бабку, я считаю, весь колхоз наш открыто глядеть не имеет права. А Дунаев первый!
– Егор Васильевич-то тут при чём?
– Мог бы Дунаев понять судьбу Степаниды, жалость проявить? Да что там жалость, жалостью обидеть можно человека – элементарного внимания хватит – квартиру дать. Чёрствый он человек… И не только к бабке Стеше…
Что-то новое говорил Степан о Дунаеве, не замечал раньше такого за Егором Бобров. Вот и ему он протянул руку помощи, проявил душевное внимание. А Степан, наверное, обижен чем-то на Дунаева, потому и несёт всякое.
Но Степан точно мысли его угадал и снова заговорил торопливо, будто боялся, что вдруг остановят:
– Он, Егор, в человеке автомата видит. Лишь бы тот, как заводной, работал, на его авторитет.
– А ты-то сам как автомат работаешь?
– Эге, – засмеялся Степан, – вон куда поворачиваешь! Понятно, понятно. Только я так отвечу: да, я сейчас пыл свой укоротил. Спросишь – почему? Скажу. Не хочу своим горбом карьеру Егору делать, недостоин он того, если во мне человека не видит. Раньше я как работал? Ночь-полночь – я в поле. Трактор ломается, а я нет, стальной да и только. Начали завидовать – это что ж такое получается, Степан Плахов скоро в кулаки выбьется. Деньги лопатой гребёт, во дворе живность всякая. Зачем советскому человеку столько? И первым голос поднял Дунаев. Стали меня всячески прижимать, зарплату урезать. Вот тогда я пар и спустил. Говорю сам себе: «Не торопись, Степан, горячие лошади раньше дохнут». А тут ещё Дашка заболела.
