Эльвира Нетесова - Запоздалая оттепель, Кэрны
— А сделаешь ремонт вне очереди?
— Согласный! Справлю!
— Ловлю на слове! — рассмеялся Яков и продолжил: — Собрала она детей в кучку. Спинами друг к другу поставила. Знала уже, что волки либо со спины, либо сбоку нападают. И никогда — в лицо. И повела к поселку. Ее счастье, что научилась кричать рысьим голосом. Волки того боялись. Но, не чуя рысиного запаха, следом шли, шаг в шаг. Чуть ближе, Клавдия начинала так орать, что даже дети поверили, будто в учительнице настоящая рысь сидит. И вздрагивали от страха, где напасть сильнее. Вот так три километра шли. И вывела она детвору в поселок. Все целы и невредимы. Волки, почуяв запах человечьего жилья, в тундру убежали, отступили, обхитрила их девушка. А в Кихчике уже переполох. Родители искали детей. А они сами объявились. Все рассказали людям, как Клавдия Иосифовна защитила от волков и домой из пурги вывела.
— А на кой ляд она их увела, малахольная? Кто ей дозволил чужими детями рисковать? — прошел страх у Кузьмы, словно он вместе с Клавдией выводил корякских детей из пурги, спасая от волчьей стаи…
— Об этом даже в «Правде» написали статью. И назвали «Три километра мужества». С портретом Клавдии…
— Где б пропечатали, если б она хоть одного потеряла бы в той пурге? Дура и есть дура! — окончательно успокоился Кузьма. И спросил: — А как же она в стардоме оказалась?
— В личной жизни не повезло. Муж ее был инспектором рыбоохраны. Его браконьеры убили. Она после этого не вышла замуж. И детей не имела. На Севере получила пенсию. Сюда к знакомым приехала отдохнуть. И все… Здоровье дало осечку. Внезапно. Так-то вот и попросилась к нам. Взяли с великой душой. Зачем ей на Север возвращаться? В свои пятьдесят три она сумеет здесь прижиться…
— Пятьдесят три? А я-то думал, что она старше.
— Жизнь на Севере никого не красит. Она там прожила без малого тридцать лет. Мужики не все такое выдержат. Я тебе о ней совсем немного рассказал. Давай проводим светло ее — в завтра. Может, хоть у нее оно будет счастливым…
— А выходит за кого?
— За бывшего флотского. Отставник он. Ровесник Клавдии Иосифовны. И тоже долго на Севере жил. А у них, у северян, особое отношение друг к другу. И вера, и доверие, и любовь…
— Ну, дай им Бог! И пас не позабудь! — улыбался Кузьма, согласившись нарушить свой график.
Едва управился, выполнил просьбу. Яков вечером к себе позвал. На ужин.
— Сознайся, кому нынче подмочь вздумал? Иначе с хрена ль кормить меня стал? — спросил Кузьма.
Яков покраснел до макушки и сказал, смущаясь:
— Шурке! Сеструхе помоги! У тебя уже восемь выходных накопилось. Отгулы могу дать, если ты того захочешь… — Не знал, как держать себя с Кузьмой в этой щекотливой ситуации, и растерялся, как мальчишка.
— Шурке? Иль не сыскала себе подмогу?
Яков плечами пожал.
— Она звала меня?
— Спрашивала о тебе. Не стану врать. Приветов не передавала. Не приглашала. Но это женщины! Их понять сложно. Одно знаю — тебя она помнит. Но что у нее на сердце — поручиться не могу.
— Да что у ней на душе, кроме дивана и столов? Их довести до ума, и забудет, зачем меня звали! Не серчай. Тебе она — сеструха. Но баба! А они одинаковые…
— Дело твое. Я тебя к ней не гоню. Пойми меня верно. Даже неловко говорить. Напомнил. А ехать иль нет. сам решай…
Кузьма не торопился с ответом. Не спешил навещать Шурку. Свое обдумывал.
«Коль Яков о ней заговорил, все еще одна мается. Никто не сыскался. А годочки как вода катятся. Легко ли одной в ее время? Хозяин в доме нужен. Мужик! На какого что на себя довериться сможет. Ведь обожглась. Не всякому на шею повиснет. И ко мне присмотреться вздумала. Может, глянулся я ей? Да разве сознается Яков об разговорах с Шуркой? Все ж сеструха! Может статься, и сам смотрит, докладывает ей все про меня? — думает Кузьма. — А что, если съездить к ней на выходные? — И вспоминает бабу, неверие в ее глазах. — Ладно. Время прошло. Может, набралась мозгов в одиночестве?»
Вздумал Кузьма съездить в гости. И, ни слова не сказав Якову, в пятницу вечером сел в автобус…
Шурка увидела Кузьму, когда тот вышел на остановке и направился к ее дому. Щеки бабы ярким румянцем зажглись. Сама себе не сознавалась, как ждала его, простаивала у окон, высматривала, вглядывалась в каждого проходившего мимо.
«А может, он? — колотилось сердце. — Да нет же! Не нужен! Вот только бы мебель починить. Ну на кой сдался мужик? С ним мороки не оберешься. Не того от него жду!» — лгала себе. А память упрямей оказалась. И снова вспомнились жесткие, нетерпеливые руки, обхватившие талию, прижавшие к себе накрепко. Из таких рук не вырваться.
Кузьма был нетерпелив, но не наглел. Она сумела остановить его.
«Остановила или оттолкнула? — пугалась Шурка и ругала себя, что не может забыть эти горячие руки, обнявшие ее. — Кобели они все до единого! Нет, он не такой! А откуда знаешь? Прикинуться всякий сможет! Кто скажет правду о себе?» — думала Шурка.
Но вот он приехал. К ней! Сам! Значит, потянуло его! Торопится открыть дверь и сама себя уговаривает не подать вида. Чтоб не думал, будто на нем свет клином сошелся! Сдернула крючок, прежде чем Кузьма постучал в окно.
— Здравствуй! — шагнул с крыльца в двери. Закрыл их за собой не только на крючок, а и на запор. Шурка не сразу поняла. Она не пошла в дом, стояла за его спиной.
Кузьма повернулся к ней. В полутемном коридоре увидел ее, ожидающую у самых дверей. Шагнул к Шурке уверенно, прижал к себе.
«Ждала?» — спросил взглядом. Ее глаза не сумели, не успели скрыть или соврать.
Как давно не целовал Кузьма женщин! Все, казалось, перезабыл. А тут еще не побрился. Но ведь мелочи все это, пустяки! Стиснул бабу так, что не дохнуть. А может, от неожиданности растерялась? Целует послушные губы. И почувствовал ответ. Слабый, несмелый.
Кузьма не выпускает ее из рук.
— Моя иль нет? — смелеет мужик. Но Шурка снова успела взять себя в руки…
Уже на кухне разговорились, преодолев не без труда первый порыв.
— Схоронил свою жену. Теперь у Якова работаю. Там и живу.
— Я знаю. Брат говорил.
— А ты как жила?
— Все так же, как и прежде, без изменений. Сам знаешь. Держу хозяйство. Сестра первотелку дала. Теперь вот молоко есть. Продаю. Три десятка кур. Да зелень с огорода. Лишку на базар отношу. С того и живу. Не густо, но не голодаю. Вон и поросят завела. Тоже, глядишь, к зиме свое мясо будет. Да и много ли надо одной? — отвела взгляд, вздохнула тихо. И добавила: — Сестре твоя работа очень понравилась. Особо сундук. Да и стол. Как в зеркало смотрелась. Завидовала, где такого мастера отыскала? Все увидеть хотела, познакомиться. Но я промолчала, что ты у Якова работаешь! — выдала себя.
— Значит, мое за меня никто не справил и у тебя? — глянул в лицо Шурке.
Никто, — подтвердила тихим эхом.
— Что ж, тогда не стоит медлить! — встал из-за стола.
Шурка к печке метнулась.
— Не боись, Александра! Силовать не стану. Не бандит. Не пужайся загодя! Лишь взаимное приму! — успокоил бабу.
И весь день ремонтировал старинную дубовую кровать матери в тесном сарае. Лишь поздним вечером занес ее в дом. Собрал, поставил в комнате, выставив в сарай железную койку. И, вернувшись, заметил:
— Обивку стоило б сменить. Другой бы вид имела. Враз заиграла б!
Но Шурка молча положила матрац, ничего не ответив Кузьме. Да и что скажешь, если только на ноги вставать стала…
— Проверить надо! На прочность. Ладно ли получилось?
— Ты это что, всегда вот так, с проверкой делаешь? — глянула исподлобья.
— Вот так? Меня к кобелям приплела? — посмотрел на бабу с укором. Та губы поджала. Смолчала в ответ. — Тогда все! Я себя таким не считаю! — вышел в коридор, оделся и пошел, не прощаясь, к остановке. Ничего не сказав, не оглянувшись.
Шурка увидела, как ушел автобус, увозивший Кузьму. Повалилась на койку, залилась слезами.
«Был мужик — и не стало. Обиделся. Теперь не вернется никогда. Не дозваться его, не упросить. Сама, дура, виновата. Ляпнула, не подумав. А он осерчал. Нет бы язык придержала! — ругала себя Александра запоздало. И, оглядевшись, заплакала в голос: — Опять одна! Кругом как сирота. И дом как я! Что нищенка на паперти. Так и сдохну, приваленная крышей. А кто виноват?»
Кузьма постарался сразу забыть о Шурке. Но не все так просто. Она стояла перед глазами до самого стардома. «Ну и поморозило, ну и прихватило тебя, баба! В каждом слове подозрение. Не иначе до стари в вековухах будешь. А доживать едино в стардоме станешь, если Яков сжалится. Я — мужик! Сыщу себе! А вот тебе — спробуй нынче!» — спорит с Шуркой, ругая ее, грозя бабе на все лады.
Кузьма уже свернул к воротам стардома и вдруг споткнулся на чем-то большом, мягком. Поначалу не понял. В темноте тяжело разглядеть. Пошарил под ногами. Нащупал человека.
— Эй, ты! Чего тут развалился? Нашел ночлежку под воротами! Подвинься, дай пройти! — потребовал громко, но человек не пошевелился. — А может, мертвяк, покойного подбросили, иль сам не дошел до богадельни? — Наклонился ниже. В лицо ударило перегаром. — Ну, гад! Нажрался где-то! А спать домой приполз? В гостях не застрял? Давай отваливай от ворот! — Ухватил за шиворот, шарил ремень, за который мог бы оттащить в сторону. Но наткнулся на юбку. Отдернул руку. — Сука подзаборная! Алкашка! — хотел перешагнуть через бабу и услышал:
