Алексей Санаев - Золотая книга. Пурана № 19
От этого же толчка с лавки упало долговязое тело Гурьева, который наконец удосужился проснуться и, надевая бейсболку, непонимающе оглядывался по сторонам.
– Что такое, Санаев? – заворчал он по-русски. – Что за кошмарный дождь? Такое ощущение, что мы не по Индийскому океану плывём, а по Ладожскому озеру! Когда это кончится?
Я несколькими сильными словами объяснил ему, что, если он не пошевелится, это кончится на удивление скоро, и Андрей вскочил с пола.
– Ёлки! – присвистнул он, увидев приближающийся смерч. – Пакуем вещи. Сейчас нам придётся неважно! Выбрали, называется, сухой сезон…
Шиваджи уже развернул катер, и его мотор в шесть лошадиных сил стучал изо всех сил, только подчеркивая паническим звучанием все свое бессилие в борьбе со стихией. Мы двигались чрезвычайно медленно, и у меня, к примеру, не было ни малейшего сомнения, что бури нам избежать не удастся.
Мы бросились к рюкзакам, стремительно завязывая все наиболее ценные вещи в полиэтиленовые пакеты. Дождь начался уже через несколько секунд после того, как я упаковал камеру и объективы и начинал обёртывать свой рюкзак в плащ. Это был настоящий тропический ливень, добротный, тёплый, который крупными каплями хлестал меня по щекам, мгновенно сделав любые головные уборы, любые непромокаемые ветровки и навес на катере бесполезными. Вдобавок к этому порывы ветра швыряли нашу лодку всё сильнее, и серые волны уже перехлёстывали через борт, заливаясь мне в ботинки.
Сквозь пелену дождя и морских брызг, которых я уже не различал между собой, я видел, как Савитри приматывает к руке свой рюкзак. Я видел, как Шиваджи трясущимися руками разматывает канат, привязывая свои вещи к поручням навеса – к нам, на этот конец лодки, он уже не мог пройти, боясь быть смытым за борт.
Чтобы сохранить баланс, я опустился на колени и, схватив за талию Савитри, сбил её с ног, чтобы её не унесло волнами. Она казалась не тяжелее моего рюкзака и легко подалась вниз. Заглянув в её широко раскрытые глаза, я убедился – она плакала. Рыдала от бессилия и отчаяния, и я не мог ничего сказать ей в утешение.
Я отвёл взгляд. И возможно, именно это позволило мне взглянуть поверх её головы и увидеть, что картина горизонта снова изменилась.
Смерч исчез, растворившись где-то в пучине ливня. Тёмно-серый грозовой фронт разлился почти по всему небу, однако где-то на юго-западе мой взгляд вдруг поймал белую полоску – просвет между тучами. Я никогда в жизни не уходил из шторма, но в эту минуту меня кольнуло воспоминание о каком-то древнем приключении, герои которого – разумеется, настоящие мореплаватели – спаслись от бури как раз через такой просвет. Как это делается, я уже не стал вспоминать. Вместо этого я крикнул Савитри по-русски что-то вроде «Держись!» и рванул назад, к рулю.
Самое отчётливое, что я помню из этого дня, – это безумные глаза Шиваджи в тот момент, когда я вырвал руль из его рук и резко крутанул его, разворачивая катер к тому самому просвету в грозовом небе. Мне кажется, Андрей первым догадался, что именно я хочу сделать, и схватил нашего проводника в охапку, чтобы не позволить ему вмешаться в мои действия. Говорить мы уже не могли – в таком шуме и грохоте волн человеческий голос был абсолютно не слышен.
Меня несколько раз сильно ударило рулём по рукам, но, памятуя те же рассказы о различных пятнадцатилетних и более старших капитанах, я не выпустил его из рук и вывел нос лодки на юго-запад. Завывания ветра и шум ливня уже почти заглушили мотор – даже не знаю, работал ли он тогда. Я мог лишь видеть сквозь пелену воды, как на полу, под навесом катера, лежит лицом вниз Савитри Пали, уцепившись обеими руками за борта катера, а вода накатывает на неё с неугасающей силой. Где-то за моей спиной слышались звуки борьбы – Гурьев и Шиваджи продолжали драться, а я не мог даже помочь своему другу, налегая обоими плечами на ходуном ходящий руль катера. Эти минуты, мне казалось, длились целую вечность – шум бури, вода во рту, в носу и в глазах, сумасшедшая пляска лодки на волнах, дождь, заливающий на моих глазах наши рюкзаки, мой походный бинокль, фотокамеру, струящийся потоком под мою одежду и, как я отчётливо представил себе, безвозвратно расплавляющий чернила на моём загранпаспорте… И скользкий деревянный штурвал в моих ладонях, и побелевшие от напряжения руки Савитри на поручнях бортов…
…Пока всё вдруг внезапно не закончилось. Я почувствовал резкий толчок откуда-то снизу, упал навзничь, получил огромной силы удар в самую середину спины и увидел серо-чёрное грозовое небо, в котором последней надеждой блеснул мне с юго-запада быстро расширявшийся просвет, и под ним – расплывчатое тёмное пятно на поверхности вспененного океана.
СТРАНИЦА 8
АШРАМАВАСИКА-ПАРВА («О ЖИТЕЛЬСТВЕ В ЛЕСУ»)
Очнувшись, я пролежал не двигаясь, наверное, не меньше часа, не в силах даже разлепить веки, но больше ничего вокруг не происходило. Катер почти не качало, и я уже не захлёбывался водой, накатывающей со всех сторон. Было холодно, но неожиданно тихо: ни ревущего в последнем усилии дизельного двигателя, ни шума полулитровых капель, ударяющихся о поверхность воды, ни порывов штормового ветра.
Странно только, что слово «земля» пришло мне на ум не сразу. И только вспомнив его, я сумел наконец открыть глаза.
Небо было необычайно близко, светлое, почти чистое, в утреннем тумане, за которым проглядывала ослепительная южная лазурь. Я лежал на спине на полу нашего катера, и подо мной находилось что-то острое, твёрдое и холодное. Всё вокруг было мокрым, но самой воды не было видно.
Я едва смог повернуться набок: смертельно болела спина. Впрочем, то, что я смог пошевелить руками и ногами, несколько ободрило меня: человек со сломанным позвоночником не может позволить себе такого удовольствия. Ну а всё остальное срастётся.
С усилием приподнявшись на локте и смахнув с руки намотавшуюся на неё огромную водоросль, я наконец смог с удивлением обозреть окружающий мир, который с момента моей последней жизни претерпел сильные изменения.
Катер наскочил на риф, как на острие огромного ножа, – под моей спиной оказалась гигантская дыра в днище, сквозь которую торчал острый кусок чёрной скалы, изъеденной моллюсками. Вся вода, которая была в лодке, ушла вниз через это отверстие, потому что нос катера при ударе задрался высоко вверх. Руль был сломан, а штурвал вырвало из днища, что называется, с мясом. Однако самым удивительным было то, что в катере лежал не я один.
В самом центре его, под обвалившимся навесом, всё так же крепко уцепившись за боковые стальные рейки побелевшими руками, обессиленно лежала ничком Савитри Пали, её спутанные волосы закрывали собой побелевшее лицо.
Больше никого в катере не было.
Нет-нет, она оказалась жива. Мне пришлось, перевалившись через борт, зачерпнуть горстью тёплой морской воды и выплеснуть ей на лицо, убрав с него тяжёлые, промокшие волосы. И она в ту же секунду открыла глаза:
– Где мы?
Где мы… Хороший вопрос. Я даже не успел оглядеться по сторонам, зато испытывал непомерное облегчение и даже радость оттого, что она не захлебнулась холодной водой и не погибла: её смерть совершенно точно была бы на моей совести. Стоя на коленях, я приподнял руками её голову:
– Как вы, Савитри? Как самочувствие?..
Она медленно вздохнула:
– Я услышала удар. Качка немедленно прекратилась – мы, видимо, сели на мель. Это спасение… И я отключилась. А вы? А Андрей? Где лодочник? И где мы, наконец, находимся?
Я легко приподнял её над бортами катера, и мы – совершенно промокшие, обессиленные, измождённые – бессмысленными взглядами воззрились на юг, как раз туда, где торчал задранный в небо нос нашей посудины.
Сентинель мы увидели сразу. Остров лежал в четырёх или пяти сотнях метров от места крушения нашего катера, и разделявшее нас пространство было наполнено подводными скалами, хорошо заметными по небольшим белым бурунам накатывавших на них океанских волн. Белый песчаный пляж шириной не более трёх – пяти метров окаймлял пышную тёмно-зелёную растительность, которой был полностью покрыт весь остров в пределах нашей видимости. Именно эти джунгли я и принял за чёрное пятно в пелене дождя, когда мы налетели на рифы. Никаких признаков обитаемости на суше при беглом взгляде заметно не было.
Нам понадобилось ещё несколько минут, чтобы прийти в себя и осознать, что случилось. Решение повернуть на юго-запад и попытаться выйти из шторма оказалось правильным – течение мгновенно подхватило нас и вынесло на прибрежные рифы, окружавшие Сентинель. В результате удара о скалу мы оказались прикованы к земной поверхности крепче любого якоря, и спустя какое-то время буря ушла дальше на восток.
Впрочем, это спасение стоило нам невосполнимых жертв. Ни Андрея Гурьева, ни нашего психованного лодочника Шиваджи не стало, и, сколько я ни бродил среди рифов по пояс в воде, обнаружить их тел или хотя бы предметов одежды мне не удалось. Гибель Андрея стала для меня настоящей катастрофой – ведь это именно я увлёк его погоней за мифической Золотой Книгой, и в течение последних недель он был для меня не только другом, но и надёжным соратником в самых нелёгких ситуациях. Если даже мне удастся вернуться домой живым, смерти этого человека я никогда не простил бы себе.
