Эдуард Лимонов - Монета Энди Уорхола (рассказы)
— Не беспокойтесь, мы найдем способ переправить подарки, — уверила меня мамма, когда я было засомневался, как же все монографии и штаны (я даже попросил послать одному художнику теплое пальто или дубленку, и — экспортной — я вместе с адресом передал АЛИ его приблизительные размеры) пересекут границу.
— А я, — проворковала она, укладывая мою бумажку с адресами в зеленую папку, — как обещала, приготовила книги для вас…
Мамма торжественно подняла с полу и водрузила на стол тяжелые, на толстой бумаге труды умерших поэтов. Живой поэт, я схватил в охапку несколько килограммов творчества Мандельштама и Гумилева, встал и, чувствуя приятное похрустывание тридцати тысяч лир в брючном кармане, стал пятиться к выходу.
— Я согласовала с начальством, — ворковала мамма, идя за мной. — Вы можете написать для нас еще одну вещь, если хотите. Попытайтесь все же написать что-нибудь о настроениях среди рабочих. Об интеллигенции пишут многие. Или же… Хотя вы сами и не служили в армии, но ваш отец, вы мне рассказывали, многие годы служил в НКВД/МВД… Попытайтесь вспомнить быт, обстановку в офицерской среде…
— Да, — заверил ее я. — Сделаю все, что возможно, постараюсь вспомнить. — Подумав, однако, что моего папу я им не заложу. Из чистой сентиментальности. Продам им кого-нибудь другого.
— Всего вам наилучшего, Эдуард Вениаминович!
За моей спиной, отодвинув рабочего, высверливающего дыру в двери, вошла крупноносая молодая женщина в плаще с меховым воротником. Пояс стягивал плащ в талии. Я посторонился, давая женщине дорогу.
— Познакомьтесь… Наша директриса, Людмила Торн. Московский поэт-нонконформист Эдуард Лимонов.
Подняв колено и подперев им пачку книг, я подал руку директрисе. Почему-то директриса была много моложе сицилийской маммы. Светлые очи ее равнодушно скользнули по длинноволосому юноше в очках. Множество длинноволосых юношей в очках как раз тогда прибывали в Рим из Союза Советских.
Мы живем во времена, когда продавать Родину очень легко. Невозможно увидеть, как немецко-фашистские захватчики после твоего доноса тащат на виселицу соседа по квартире. В наши дни продажа Родины — операция абстрактная, канцелярская, лишенная романтизма. Потому десятки тысяч диссидентов спокойненько каждый день продают Родину в письменном и устном виде. Предательство в наши времена бесцветно и не имеет запаха. Ну разве что пахнет бумагой… За произведение, озаглавленное «О настроениях», они заплатили мне на пять тысяч лир меньше — 25 миль. Если учесть, что две чашки кофе в кафе на виа Венето, недалеко от американского посольства, стоили три тысячи лир, то донос мой CIA о настроениях в советской среде принес нам с Еленой чистую прибыль в 16 чашек кофе. Не сомневаюсь, что за сведения о советских подводных лодках они платили куда больше, но я ничего о подлодках не знал. Не знала и Елена. И даже сведения «О настроениях», сообщенные мной, наверняка не доставили CIA никакого удовольствия. Я писал, например, о том, что так называемое «религиозное возрождение в СССР» — миф, что религиозность всего лишь интеллигентская легкомысленная мода и люди, вчера еще усердно сидевшие в позе лотоса и распевавшие буддийские сутры, сегодня распевают христианские псалмы. О диссидентах я отзывался презрительно, высказав по пути аррогантное мнение, что в диссиденты идут люди, у которых нет таланта ни к писательству, ни к изобразительным искусствам. Наверняка CIA пренебрегло моим честным доносом и положило его под сукно, как оно позднее поступило с доносами о настроениях в Иране, утверждавшими неприятные американскому правительству истины. Американцы любят свои собственные теории и держатся за них вопреки здравому смыслу. Я отдал мамме письма Синявскому, «Имка-Пресс» и «Посеву», а она с улыбкой вернула мне собрание моих поэтических произведений. Оригинал…
Вскоре нам наконец объявили, что мы выдержали проверку и достойны стать временными резидентами Соединенных Штатов. Я отправился в АЛИ, чтобы попрощаться с сицилийской маммой, так радушно отнесшейся ко мне и чуть-чуть поднявшей уровень нашей с Еленой жизни в Вечном городе, но с сожалением узнал от благоухающей Милены, что маммы на службе нет и не будет еще несколько дней. Я передал ей привет и благодарности. После целого дня, проведенного в римском аэропорту, после бомбовой тревоги, после опознания пассажирами чемоданов, выгруженных вновь из самолета на аэродромное поле (наши чемоданы оказались взломанными, они были вопиюще и подозрительно тяжелы. В них содержались книги, в том числе и подаренные маммой), мы наконец взлетели. Пересекши ночь над Атлантикой, мы при криках младенцев, в туалетной вони, в эмоциях страха и надежд, ликования и отчаянья сели, провезя колесами по грубым бетонам Нового Света.
С год, наверное, мне было не до сицилийской маммы, не до АЛИ и римских воспоминаний. Только раз я вспомнил о Джеке Стюарте, прочитав в русской газете, где стал работать корректором, о том, что Елена Строева покончила с собой. О CIA мне приходилось вспоминать едва ли не каждый день, однако не в связи с АЛИ, но общаясь с коллегами по «Новому Русскому Слову» (оно же — «Русское Дело» моих романов и рассказов). Оказалось, что CIA активнейшим образом участвует в русско-советской жизни. Редактор газеты Яков Моисеевич Цвибак, он же журналист Андрей Седых, он же Моисей Яковлевич Бородатых моих художественных произведений (я снимаю здесь с него псевдоним, потому как сейчас он выскажет нечто, что я оставляю на его совести), сказал мне как-то, будучи в хорошем настроении, что все русские печатные органы, так же как и радиосервисы за границей, существуют на субсидии CIA.
— Кроме нас, молодой человек. Мы единственная русская газета, содержащая себя сама. И ежедневная газета, заметьте…
— А «Русская Мысль», Яков Моисеевич?
— И парижская «Русская Мысль», да простит меня многолетняя моя подруга Зиночка Шаховская. «Русская Мысль» и была задумана и основана в 1946 году, в самом начале холодной войны, именно как пропагандный рупор Соединенных Штатов.
Яков Моисеевич ничего против CIA не имел, он лишь справедливо гордился своими финансовыми и организаторскими способностями. Он предпочитал взимать пожертвования на газету с полуживых старушек. Следует отметить и тот факт, что лишь огромное количество коммерческих объявлений отличало газету Седых/Цвибака от газет, финансируемых CIA.
В феврале 1976 года в пене страстей и брызгах крови закончилась наша с Еленой совместная жизнь. Избитый судьбой, потерявший работу, квартиру, жену, я метался по супергороду и пытался начать новую жизнь. Среди прочих нелепых поступков, совершенных мною тогда, значится и визит к экс-директрисе АЛИ, носатенькой Людмиле Торн, с которой я познакомился у просверливаемых дверей.
— Позвони Торнихе, не будь дураком! Она сейчас устраивается в Нью-Йорке… АЛИ в Риме закрыли, — сказал мне приятель — корректор «Нового Русского Слова», откуда меня уже выгнали. — Квартиру она нашла, работу ей найдет CIA, эмигранты говорят, что она ищет себе мужика. Многих уже перепробовала. Позвони ей.
— И что? — сказал я. — Я не могу даже встретиться с ней в баре. Мне нечем заплатить за дринк!
— Напросись к ней в гости, нужно быть авантюристом! Не забывай, что у тебя есть преимущество. Ты был мужем красивой женщины. Милые дамы — стадные животные, у них необычайно развит инстинкт имитации. Если такая женщина с ним жила… значит, в нем что-то есть… Хорошо бы попробовать… Вот она тебя и попробует. Зацепишься, CIA найдет тебе работу…
Я думаю, сам он был бы не способен осуществить свои же советы. Я был способен. Плюс мне нечего было терять. Я позвонил Людмиле Торн и сказал ей, что от нее зависит моя жизнь. Не исключена возможность, что я именно так в тот момент и думал.
— Я не совсем представляю, чем я могу вам помочь, — сказала она. — И почему именно сегодня? Мы не можем увидеться в другой день? Завтра, к примеру?
— Нет, — сказал я. — Завтра будет поздно.
Трудно не сорваться на ложный тон и дать должное толкование моему тогдашнему состоянию. Сейчас в моем отношении к Лимонову 1976 года явно видно этакое подтрунивание. И тогда, я вспоминаю, я ощущал временами, что играю мужа, брошенного любимой женщиной, и переигрываю. Однако большую часть времени я рычал и плакал как следовало, по-настоящему, и умело гнал прочь мои собственные сомнения.
Выпив для храбрости, я отправился к CIA-вумэн. «Иду ебать агента CIA», — развязно размышлял я по пути. Несколько раз оглядевшись по сторонам, я даже пощупал свой член под кожаным пальто. В порядке ли?.. Однако развязность покинула меня, как только я прикоснулся к звонку ее квартиры. Дверь отошла. Лицо, пудреный нос, светлые глаза, встретившие меня, выражали настороженность. Я понял, что она сожалеет уже, что уступила моему давлению.
— Проходите, Эдик.
