Эдуард Лимонов - Монета Энди Уорхола (рассказы)
Получая от директора Стюарта деньги — он вынимал их из жестяной легкомысленной коробки из-под печенья, — я, преисполнившись внезапной благодарности за полученные мили лир (за что, ей-богу? Не понимаю я тогдашнего себя сейчас. Мы были нужны Толстовскому фонду, Америке и миру куда больше, чем они нам. Они заработали на нас во много раз больше денег, чем выложили из коробок из-под печенья!), я сообщил ему о своем визите в АЛИ. Я уже знал, что не следует идиотски честно информировать Толстовский фонд о каких бы то ни было сторонних денежных поступлениях, они тотчас же высчитывали поступления из нашего рациона. Но я похвалялся знакомством с потомком (потомицей?) знаменитого историка.
Джек снял взгляд с затрепанных «миль» и обратил его на меня.
— Моя женщина работает в АЛИ. Милена. А вы знаете, Эдуард, что это я основал АЛИ! — Седая борода и полуседые, несколько запущенные волосы Стюарта делали его старше, чем он был в действительности. По-хулигански блестели глаза. — Да-да, я! Как это по-русски говорьят? «Ваш покорьный слуга!»
Американец очень хорошо говорил по-русски. Иногда только в произношение его там и тут вкрадывались ненужные мягкие знаки. То, что американец является главой отделения Толстовского фонда в Риме, меня не удивляло. В Вене главой отделения был поляк или польский еврей Рогойский.
— Кстати, что вы с Еленой делаете сегодня вечером?
Он или был странным образом не в курсе дел сбоих немногочисленных тогда клиентов, или же играл в благородную светскую игру. Что может делать вечером в Риме пара, у которой на питание, обогрев и наслаждения после вычета квартплаты остается 62 тысячи лир!
— Мы свободны сегодня вечером, — сказал я.
— Хотите приехать ко мне в гости? Выпьем, поразговариваемь…
Мне показалось, что выпьем он произнес с особенным удовольствием. Но, может быть, лишь потому, что я вспомнил сухой приговор сицилийской маммы: «Пьет!»? Мне пришлось увидеть Джека Стюарта пьяным лишь однажды. А именно вечером того же дня. Вполне возможно, что дурная слава напрасно волочилась за ним. Возможно также предположить, что кто-то приклеил к его имени дурную славу и репутацию алкоголика. Лично я видел в нем достаточно замкнутого в себе человека, случайно попавшего на административный пост, не совсем подходивший к его характеру. Я думаю, в тот день у него было смутное желание поговорить с людьми, совершить экскурсию в страну людей. Я был лишь первым попавшимся ему из двуногих.
— С удовольствием, — сказал я.
— Чтобы вам не было скучно со мной, я приглашу Аню… Аня! Хотите прийти к нам с Миленой сегодня вечером? — крикнул он, выдувая слова в направлении смежной комнаты, где Анна Давыдова втолковывала что-то армянской паре, едва способной объясняться по-русски. Судя по выражению лица Давыдовой, тотчас появившейся в дверях, она, как и я, была приятно шокирована приглашением босса.
— Да, Джек, разумеется, я буду рада…
— Вот и хорошо. Организуйтесь между собой и появляйтесь к восьми… Нет, лучше к половине девятого…
Мы организовались. Аня заехала к нам на маленьком красном автомобильчике. Мне не нужно было даже давать ей наш адрес, потому что именно она устроила нас к синьоре Франческе. У нас был выбор, мы могли поселиться в Остии, у моря. Там жила основная масса эмигрантов и квартиры были менее холодными. Однако мы предпочли жить в Риме, у Терминале. В Остии мы побывали только раз, и Остия нам очень не понравилась. Средиземное хваленое море оказалось серым, низким и скучным. Куда хуже Черного моря. На грязном песке, у вонючего костра сидели кучкой местные хулиганы. Через год там, в Остии, на грязном песке агонизировал Пьер-Паоло Пазолини.
В выбранное ею для нас место жительства Аня Давыдова предпочла не заходить. Она просигналила нам с улицы, и мы спустились. По цветным, веселым, уже праздничным — Рим готовился к Рождеству — улицам мы профыркали слабым мотором через вечернюю столицу.
В квартире Стюарта было тепло и стояли большие мягкие диваны. В ту римскую зиму 74/75 годов меня поражала теплота чужих квартир и их радостная светлость. Меня необыкновенно шокировало, что диваны — бежевые. Сохранить бежевость чего бы то ни было в комнате синьоры Франчески было бы вещью невозможной. Ледяной пол туалета-душевой, средневековость пара, мгновенно заволакивающего эту пещеру в банный день, все действия с тряпками, мочалками и губками, выныривание из пара Елены в полотенцах, бегущей в нашу комнату (дабы тотчас погрузиться в постель, иначе бы она моментально простудилась); Изя Краснов, прячущий в чемодан портативный электрический обогреватель при каждом шорохе у входной двери (синьора Франческа могла внезапно войти и обнаружить мошенничество), — все эти видения бедной жизни вынужденно терзали мое внутреннее зрение, когда я сидел со стаканом скотча на бежевом диване Стюарта. Хозяин, бело-розовая физиономия в морщинах, фартук с мисс Пигги поверх джинсов, в распахнутой вдали глубине кухни готовил нам спагетти с оливковым маслом, чесноком и… о, удовольствие, вопреки всем правилам итальянской кулинарии, с большим куском мяса: спагетти-стэйк-аль-олио — называлось блюдо. Шаляпин простуженным басом ворчал из-под шипящей иглы проигрывателя. Усиленный двумя ящиками с громкоговорителями шаляпинский шепот слегка щекотал мне спину. Елена, тотчас обретшая в тепле и на свету самоуверенность и заносчивость, присущие ей, беседовала, оттопырив нижнюю губку, с Анной Давыдовой. Глядя на сдержанную физиономию Давыдовой, я подумал о том, что зарубежные русские очень чопорны и старомодны по сравнению с нами — советскими русскими. Даже в самые неформальные моменты жизни физиономии у них такие натянутые, как будто они присутствуют на болезненном приеме в посольстве враждебного государства.
Вошла, открыв дверь своим ключом, я сразу узнал ее, «благоухающая» из АЛИ. «Вот и Милена!» — возгласил Джек и, вытирая руки о мисс Пигги, поспешил к своей женщине и поцеловал ее. Я так и не понял никогда, была ли Милена женой Джека или же «лив ин», по известному американскому выражению, девушкой. Елена была представлена Милене, и, оглядев друг друга, молодые женщины осторожно пожали друг другу руки, на всякий случай улыбнувшись вполсилы. Представлен был и я. Очень еще неопытный западный человек, я имел глупость пробормотать: «Я же вас знаю, мы с вами виделись в…», но, увидев полное отсутствие энтузиазма на лице благоухающей, оставил начатую было тему и позволил ей пройти в интимные глубины квартиры для совершения интимных надобностей.
За столом мы пили кьянти и говорили о Титовых. Оказалось, что Стюарт — друг Титовых. Говорил, в сущности, только Джек, мы же с Еленой лишь время от времени издавали восклицания вроде «Ах!», «Ох!», «Невероятно!», «Кошмар!». История Титова и его жены Строевой, которая впоследствии затмилась другими эмигрантскими историями и выцвела, была первой в этом жанре трагедией. Русские оба, Титов — религиозный художник, Строева упоминалась всегда как поэтесса, пара сумела устроить большой шухер вокруг себя еще в СССР. У него, продававшего свои христианские произведения иностранцам, с течением времени образовалось множество влиятельных западных знакомых: журналистов, дипломатов и бизнесменов. Короче говоря, после многочисленных перипетий, арестов, ссылок, переодеваний, узнавания и неузнаваний наступил катарсис истории: паре разрешили выехать в Израиль, куда Титов (анекдотично, не правда ли?) желал выехать как на историческую родину своей любимой модели Иисуса Христа. Советская неуклюжая, деревянная машина повернулась, несколько толстошеих упитанных дядь грубо выругались, плюнули, подписали каждый по паре бумаг, и Титовы оказались на Западе…
Некоторое время, естественно, они только тем и занимались, что бросали в воздух чепчики. Затем, очнувшись от туристского очарования чужими странами и народами, Титовы загрустили. Погрустив, они задепрессировали. Задепрессировав, они из этого состояния не вышли. (Мне лично стало ясно, что не все в порядке с королевством датским, уже через несколько дней по вступлении на их территорию, но подробности выступали медленно и не все сразу. Узнав подробности, я повозмущался год-два и с удовольствием погрузился в привычное мне по старой стране презрительное одиночество, оставив толпу играть свои игры…)
— Елена (Строева) лежит, отвернувшись к стене, и не хочет видеть людей.
Стюарт подлил мне кьянти. Я поблагодарил и подумал, что моя Елена тоже лежит в постели, не позволяет мне поднять штору на окне и никого не хочет видеть. Правда, она подозрительно часто пытается затащить меня в постель. Следовательно, депрессия ее относительна. И время от времени мы все же выходим вместе в Рим и рассматриваем аккуратные руины и музеи вечного города…
— Атмосфера у них в доме ужасная, — продолжал Джек. — Картины его давно уже не покупают. Вы обратили внимание на мои стены?
