Дмитрий Лекух - Игра слов
Сидим, молчим оба.
Потом он крякает и разливает по второй.
– Ну, – говорит. – Что по дочке-то решать думаешь?
Молчу.
Потом вздыхаю.
– Может, – выдыхаю неуверенно, – пусть сама решает?
Он смеется.
Зло и иронично.
Я даже и не знал, что он так умеет.
– Ты же, – говорит, – и сам прекрасно понимаешь, что эти твои слова – просто уход от ответственности. Что она там нарешать-то может, в тринадцать-то лет, да с башкой, забитой подростковой дурью и похвалами этой жадной сучки. Педагог, тоже мне. Фонограмму она, видишь ли, понесет…
– А я, – фыркаю, – какое право имею за нее решать?
– Ты, – смотрит на меня строго, – отец. На тебе и ответственность.
– Угу, – говорю, – отец. Вы же знаете, меня мама одна воспитывала. И вот она-то как раз, Царствие ей Небесное, все за меня решать и пыталась. Ей почему-то ученый во мне виделся. Врач или, на худой конец, – физик. Чтоб обязательно – в белом халате. А я ночами под одеялом стихи писал…
– Ну и что? – смотрит на меня, кривя нижнюю губу. – А сейчас-то что ж не пишешь? Бизнес, реклама. Шмотки вон на тебе какие дорогие. Часы за полсотни штук баксов, как минимум. Научился разбираться на старости-то лет, уча этих дураков безголосых. Они только о таких и мечтают, как купят – обязательно похвастают. Ноздри кокаином насквозь забиты. Думаешь, я не понимаю, отчего ты соплями шмыгаешь? Столько-то лет с эстрадниками проработав? Может быть, мама и права была, а, мальчик?
Молчу.
Сглатываю.
– И сейчас, – говорю, – пишу, дядя Семен. Просто…
И – замолкаю.
…Он останавливается.
Замирает.
Будто его подстрелили на взлете.
Потом неожиданно вынимает у меня из подрагивающих пальцев недокуренную сигарету и глубоко затягивается.
– Вот, значит как, Дим, – шепчет.
– Вот так, дядя Семен, – вздыхаю.
Он обхватывает голову руками, запуская в свою всклокоченную львиную гриву тонкие, сильные, породистые пальцы по-настоящему большого музыканта, так некстати испещренные старческими пигментными пятнами.
– И что мне теперь с вами, с идиотами, делать? – стонет.
– Не знаю, – чуть не плачу, – дядя Семен. Вообще ничего не знаю…
Он встает и подходит к кухонному окну.
Стоит, всматривается в ночь.
Барабанит по стеклу ногтями.
– Вот и я не знаю, – говорит.
Даже – не мне.
Скорее всего, – самому себе.
– И, наверное, никто не знает…
Молчу.
Мне ему нечего сказать.
Ну – совершенно нечего…
Если только – когда-нибудь потом.
Не сейчас…
И еще о футболе и об эпохе. 1982
…Я, в принципе, довольно рано понял, как это плохо, – брать то, что тебе заведомо не принадлежит.
Попросту говоря – чужое.
Не свое.
И это – далеко не только чужого имущества касается, что вообще, по-моему, – запредел.
Но и вообще, по жизни.
Достаточно было поступить в МАДИ, ага.
Ведь прекрасно соображал, что поступал туда вовсе не потому, что хотел в этом, – не самом, кстати, плохом, – месте учиться.
Прекрасно.
Просто – так было нужно.
Да и в армию идти служить что-то не очень-то и хотелось.
Нет, поймите меня правильно, – я не имел и не имею ничего против Московского ордена Ленина Автомобильно-дорожного Института им. Серго Орджоникидзе и, тем более, его инженерно-экономического факультета.
Ну – совершенно ничего.
Более того, мне в этих стенах иногда бывало совсем даже неплохо.
Чисто по-человечески.
У меня и на моем потоке, и на других факультетах и курсах довольно быстро завелись друзья.
И, разумеется, – подруги.
Одну из них, Светку, – так до сих пор с улыбкой вспоминаю.
Она замечательно смеялась.
Никто так больше не умел.
Просто мне было там – чудовищно неинтересно.
Ну, не хотелось мне ничего знать ни про экономику автомобильного транспорта, ни, тем более, про экономику дорожного строительства.
Где – я, и где – она, эта самая экономика.
И даже перспектива перевестись со временем сначала на международку, а потом и распределиться в сверхпрестижное по тем, советским временам, «Совтрансавто», – меня почему-то совершенно не грела.
Я тупо занимал чужое место, лишая будущего и себя, и этого несчастного парня или девчонку.
Которые на это самое место из-за меня не поступили.
И для которых учиться данному ремеслу было бы подлинным человеческим счастьем и, возможно, призванием всей его или ее непридуманной жизни.
А непридуманная жизнь – всегда круче, чем придуманная.
Просто лучше Первого Творца историю – все равно не сочинишь.
И не напишешь.
Хотя многие, врать не буду, – пытались…
…Да, эта жизнь не озарялась бы, возможно, страстями и не отягощалась вечными интеллигентскими комплексами. А, напротив, была бы проста и понятна, как, скажем, сколоченный из грубых тяжелых досок дачный уличный стол.
Ну и что?!
Кто говорит, что у дачного стола плохая жизнь: она у него просто – своя.
Его омывает легкий летний дождь, его сушат лучи неяркого подмосковного солнышка. Зимой его прячет под свое мягкое пушистое покрывало белый загородный снег. Он знает, что это такое, когда на его досках высыхают неуловимые в своей мимолетности утренние капли росы.
Да, под него иногда блюют пьяные гости, а засохшие объедки порой остаются на нем до самого тяжкого, сумрачного похмельного утра, пока их не приберет, морщась от подступающей дурноты, смурной и толком не проспавшийся хозяин.
Да, в его доски давно и прочно впитались пролитая водка, рассол от недавно съеденных солений и горячий, брызжущий из разрываемых крепкими зубами чуть подгорелых кусков сочного дачного шашлыка, жирный мясной сок.
Да, он – безответен и безропотен.
Да, он – нем.
Подумаешь.
Это – всего лишь его форма безналичных расчетов с окружающим не самым хреновым из миров. Плата, которую в этой жизни платим мы все, просто – каждый за свое и по-своему.
Платим-платим.
Это, увы, неизбежность.
Точно так же, как и печь, ожидающая всех нас в конце земного пути: ее он тоже, к сожалению, по любэ не минует.
Так уж устроен мир.
И он – этот мир – стоит того, чтобы в нем жить.
Даже будучи грубо и наспех сколоченным из крепких золотистых досок обычным дачным столом.
Такая вот фигня, товарищи…
И это одна из тех, – увы, многочисленных, – сделанных мною по этой жизни вещей, за которые мне до сих пор стыдно.
Это я уже про свою учебу в МАДИ, если чо.
Такие дела…
…А начиналось все просто: я не поступил в Универ.
Бывает.
Ничего страшного.
Правда, в моем случае это произошло, скажем, так, – с особым цинизмом.
Ага.
Что-то там в их сложной «поступательной» системе засбоило, и я, неожиданно даже для себя, сдал на вступительных экзаменах самый опасный для себя предмет – английский язык – на твердую универовскую «четверку».
Все.
Дальше можно было не волноваться.
А если и париться, то только по поводу завистливых взглядов остальной многочисленной абитуры.
Сочинение – уже написано на «пять», что и зафиксировано в соответствующей графе соответствующей ведомости.
Русский и литература устные – тоже «пять».
Средний балл в аттестате – соответственно «пять ровно».
Остается только история, которую я знаю даже не на «отлично», а уверенно в пределах второго-третьего курса.
Без всяких репетиторов занимался, по университетским учебникам, самоучкой.
Люблю потому что.
А 23,5 – стопроцентно проходной балл.
Даже на журфаке.
У меня же после истории маячит твердое 24.
Так сказать, – с уверенным запасом.
Можно начинать праздновать поступление…
…На истории-то меня, естественно, и завалили.
Нет, сначала, разумеется, – все шло хорошо.
Мы очень мило обсудили с принимающим экзамены аспирантом историю феодальной раздробленности на Руси, с двенадцатого по четырнадцатый век. Легко ответил я, соответственно, и на второй вопрос.
Он даже пошутил, что жалеет, что я выбрал именно этот факультет, а не более для меня, по его мнению, подходящий исторический.
А потом, перед тем как ставить оценку в ведомость, он взглянул в списки и отчего-то откровенно погрустнел.
Протер очки.
Скривился.
Засунул обратно в пачку вынутую оттуда сигарету.
И – начал гонять меня по дополнительным вопросам.
Да так, что оба вспотели.
Гонял долго.
Ровно до тех пор, пока не поймал – пусть и на довольно-таки незначительной ошибке.
Как сейчас помню, речь шла о «четвертом важнейшем постановлении двадцатого съезда партии».
Три-то я помнил, хотя школьной программой и они не сильно предусматривались: разоблачение культа личности, Варшавский договор, признание возможности мирного сосуществования капиталистической и социалистической систем.
А вот о том, что делегатам съезда было предложено обратить особое внимание на сельское хозяйство, – нет, даже не забыл.
Тупо не знал.
Кстати, – ничего удивительного.
