Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»
В театре давали «Манон Леско». Следующим утром, стоя под душем, Гудфеллоу пытался спеть «Donna non vidi mai»[113].
— Хватит, — сказал Порпентайн.
— Ты не хочешь услышать, как это должно исполняться? — взревел Гудфеллоу. — Сомневаюсь, что ты способен чисто спеть даже тра-ля-ля-ля.
Порпентайн не стал спорить. Он решил пойти на безобидный компромисс. «A dirle io t’amo, — бодро запел он, — a nuova vita l’aima mia si desta»[114]. Получилось кошмарно; можно было подумать, что когда-то он работал в мюзик-холле. Какой там де Грие! Де Грие, едва увидев ту молодую леди в окне дилижанса, идущего из Арраса, уже понял, что должно случиться. Этот шевалье не позволял себе ложных выпадов, он не разгадывал загадок, не вынужден был вести двойную игру. Порпентайн ему завидовал. Одеваясь, он насвистывал арию. Картина слабости, увиденная ночью, вновь предстала перед его глазами во всем цвете. Он подумал: если я преступлю черту, то назад пути уже не будет.
В два часа того дня генеральный консул показался на пороге консульства и сел в экипаж. Порпентайн наблюдал за ним из окна номера на четвертом этаже отеля «Виктория». Лорд Кромер был прекрасной мишенью, но этим не мог воспользоваться какой-нибудь специально нанятый противоположной стороной убийца, пока друзья Порпентайна были на страже. Археолог утащил Викторию и Милдред на экскурсию по базарам и гробницам халифов. Гудфеллоу тем временем сидел под окном в крытом экипаже. Он осторожно (как было видно Порпентайну) поехал за консулом, держась на безопасном расстоянии. Порпентайн вышел из отеля и пешком направился по Шариа эль-Магхраби. Дойдя до перекрестка, справа от себя он увидел церковь; громко звучал орган. Его потянуло зайти. Так и есть, сэр Аластэр упражняется. Лишенному слуха Порпентайну понадобилось минуть пять, чтобы понять, с каким остервенением сэр Аластэр переключал регистры и бил по педалям. В тесном пространстве готического здания музыка создавала запутанный узор в виде причудливых лепестков. Это была буйная, очень похожая на южную растительность. Мысли сэра Аластэра путались, пальцы не слушались — то ли он думал о том, что мало заботится о чистоте вообще и о чистоте своей дочери в частности, то ли была виновата музыкальная форма, то ли сам Бах — и Бах ли это был? Порпентайн не брался об этом судить, так как в музыке не разбирался и был немного туг на ухо. Но так и не смог уйти, пока музыка резко не прекратилась и в церкви не осталось одно лишь эхо. Лишь тогда он незаметно вышел обратно, на солнце, поправив свой шейный платок, словно в этом была вся разница между цельностью и разладом.
Вечером Гудфеллоу доложил, что лорд Кромер палец о палец не ударил ради своей безопасности. Порпентайн вновь заглянул к брату его слуги и узнал, что их совет дошел до лорда. Он недоуменно пожал плечами и назвал генерального консула простофилей; завтра наступало 25 сентября. Он вышел из отеля в одиннадцать и в коляске отправился в пивную в нескольких кварталах к северу от сада Эзбекия. Он сел за небольшой пустой столик у стены и стал слушать слезливую мелодию, которую исполняли на аккордеоне, — наверняка такую же старую, как Бах; он закрыл глаза, сигарета свесилась у него изо рта. Официантка принесла мюнхенское пиво.
— Мистер Порпентайн. — Он поднял глаза. — Я за вами следила. — Он кивнул, улыбнулся; Виктория села. — Папа умрет, если узнает.
Посмотрела на него дерзко и прямо. Аккордеон замолчал. Официантка поставила на стол два пива «крюгер».
Он прикусил губу в знак скрытого сочувствия. Она искала и нашла в нем женские черты, которые раньше видели только собратья-шпионы. Он не стал вдаваться в расспросы о том, как она узнала. В окно она его заметить не могла. Он сказал:
— Сегодня днем он был в германской церкви, играл Баха, как будто Бах — это все, что у нас осталось. Так что, возможно, он знает.
Она склонила голову, на верхней губе — усы от пивной пены. На другой стороне канала раздался слабый свист экспресса, уходящего в Александрию.
— Вы любите Гудфеллоу, — рискнул предположить Порпентайн. Он никогда еще настолько не уходил в эти сферы: здесь он турист. Сейчас он с радостью воспользовался бы каким-нибудь Бедекером.
— Да, — ее шепот почти утонул в новом потоке слез аккордеона. Потом Гудфеллоу сказал ей… Порпентайн поднял брови, она покачала головой: нет. Занятно понимать друг друга без слов, лишь с помощью мимики. — Как бы там ни было, я догадалась, — сказала она. — Можете мне не верить, но я должна признаться. Это правда.
Как далеко можно углубиться, прежде чем… Безнадежно. Вопрос Порпентайна:
— Чего же вы от меня хотите?
Она: наматывает кудряшки на пальцы, на него не смотрит. Помолчав немного, отвечает:
— Ничего. Только понимания.
Если бы Порпентайн верил в черта, он бы сказал: тебя подослали. Вернись и скажи тем, кто тебя послал, что это бесполезно. Аккордеонист узнал в Порпентайне и девушке англичан.
— Если у черта есть сын, — задиристо пропел он по-немецки, — то это Палмерстон.
В кафе сидели несколько немцев, они заржали. Порпентайн вздрогнул от неожиданности: песне было лет пятьдесят, не меньше. Оказывается, кое-кто ее еще помнит.
Петляя между столиками, подошел Варкумян: опоздал. Увидев его, Виктория попрощалась и ушла. Отчет Варкумяна был кратким: ничего не происходит. Порпентайн вздохнул. Оставалось одно. Устроить в консульстве панику: пусть будут на стреме.
Итак, на следующий день они устроили Кромеру «осаду». Порпентайн проснулся в дурном настроении. Он прилепил рыжую бороду, напялил жемчужно-серый цилиндр и заявился в консульство под видом ирландского туриста. Там всем было не до шуток: его выставили. Гудфеллоу придумал кое-что получше: «Бросаю бомбу», — крикнул он. К счастью, его представление о снарядах было ничуть не лучше его меткости. Вместо того чтобы благополучно шлепнуться на газон, бомба через окно влетела в консульство, отчего одна из глупеньких уборщиц впала в истерику (хотя бомба, конечно, была липовая), а Гудфеллоу чуть не арестовали.
В полдень Порпентайн пришел на кухню отеля «Виктория» и застал там полную неразбериху. Встреча в Фашоде состоялась. Положение стало кризисным. Раздосадованный, он выскочил на улицу, остановил экипаж и помчался на поиски Гудфеллоу. Через два часа он обнаружил его спящим в номере отеля, где они до этого расстались. В ярости Порпентайн вылил на голову Гудфеллоу кувшин ледяной воды. В дверях показался ухмыляющийся Бонго-Шафтсбери. Порпентайн швырнул в него пустым кувшином, но тот успел исчезнуть в коридоре.
— Где генеральный консул? — добродушным сонным голосом поинтересовался Гудфеллоу.
— Одевайся, — взревел Порпентайн.
Они разыскали любовницу секретаря, которая лениво валялась на солнышке и чистила мандарин. Она сообщила, что Кромер собирался в восемь быть в опере. Что будет до этого, она сказать не могла. Они отправились к аптекарю, у которого для них ничего не было. Когда они мчались по саду, Порпентайн спросил, что делают Рены. Гудфеллоу ответил, что они, кажется, в Гелиополе. «Какого лешего на всех нашло? — возмутился Порпентайн. — Никто ничего не знает». До восьми делать было нечего; попивая вино, они сидели на террасе кафе. Египетское солнце уже миновало зенит, но шпарило вовсю. Тени было не сыскать. Страх, который подкрался к нему позапрошлой ночью, теперь расползался в стороны по челюстям и подступал к вискам. Даже Гудфеллоу, похоже, нервничал.
Без четверти восемь они подошли по дорожке к театру, купили билеты в партер, уселись и стали ждать. Вскоре появился консул со свитой — они устроились совсем рядом. С двух сторон выплыли Лепсиус и Бонго-Шафтсбери, обосновавшиеся в ложах; образовался угол в 120°, вершиной которого был лорд Кромер.
— Похлопочи, — сказал Гудфеллоу. — Нам должны дать повышение.
Четверо полицейских вышли в центральный проход и взглянули на Бонго-Шафтсбери. Он указал пальцем на Порпентайна.
— Собака, — простонал Гудфеллоу. Порпентайн закрыл глаза. Да, это он прошляпил. Происходило го, что бывает, когда даешь промашку. Полицейские окружили его и неподвижно встали.
— Ладно, — произнес Порпентайн. Они с Гудфеллоу поднялись и были препровождены за пределы театра.
— Будьте любезны ваши паспорта, — попросил один из полицейских.
Сквозняк донес раздавшиеся за их спинами первые такты увертюры. Они шли по узкой дорожке, двое полицейских сзади, двое — спереди. О знаках они, конечно же, условились не один год назад.
— Я хочу видеть британского консула, — сказал Порпентайн и повернулся, доставая старый пистолет, рассчитанный на один выстрел. Гудфеллоу наставил пистолет на двух других. Полицейский, потребовавший их паспорта, побагровел.
— Нас не предупредили, что они будут вооружены, — возмутился второй. Полицейских обезвредили четырьмя последовательными ударами в голову и оттащили в кусты.
