Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай

С тех пор каждый вечер я непременно становился у окна и ловил тот миг, когда наступает ночь. И каждый вечер я видел снаружи лицо. Лица были разные — ведь ни одна ночь не похожа на другую. Вначале я видел лицо нищего. Потом, после смерти моего отца, я видел его лицо. Папины глаза стали огромными: смерть и воспоминания сделали их такими. Порой люди, которых я никогда не встречал, давали ночью взаймы свои заплаканные лица или позабытые улыбки. Я ничего не знал о них кроме того, что они мертвы.

— Не терзай себя в темноте, — сказал Гад. — Это война.

Я думал о человеке, которого должен был убить на рассвете, и о нищем. Внезапно мне пришла в голову безумная мысль: «А что если нищий и есть тот человек, которого я должен убить?»

Сумерки снаружи внезапно угасли, как это часто бывает на Ближнем Востоке. Ребенок по-прежнему плакал, казалось, еще жалобнее, чем раньше. Город походил на корабль призраков; темнота беззвучно поглощала его.

Я поглядел в окно, там, во мраке ночи проступали неясные очертания лица. Я не мог отвести от него глаз, судорога свела мне горло: это было мое лицо.

Часом ранее Гад сообщил мне решение Старика. Казнь, как и все казни, состоится на рассвете. Такой приказ не удивил меня; подобно остальным, я ожидал его. В Палестине знали, что Движение всегда держит свое слово. Англичанам это тоже было известно.

Месяц назад один из наших бойцов был ранен во время террористической операции и схвачен полицией, при нем нашли оружие. Военный трибунал потребовал приговора, предусмотренного законом о военном положении, — казни через повешение. Это был десятый смертный приговор, вынесенный нам мандатным правительством Палестины. Старик решил, что дело зашло слишком далеко; он не собирался позволить англичанам превратить Святую Землю в эшафот. Он объявил, что прибегнет к новой тактике — актам возмездия.

С помощью листовок и подпольных радиопередач он строго предупредил: «Не вешайте Давида бен Моше, его смерть обойдется вам дорого. Отныне после каждой казни еврейского бойца мать англичанина будет оплакивать гибель своего сына». Чтобы показать, что его слова — не пустая угроза, Старик приказал захватить заложника, лучше всего, армейского офицера. Волею судьбы нашей жертвой стал капитан Джон Доусон. Он шел ночью один, и это сделало его легкой добычей для наших людей, которые выслеживали английских офицеров, расхаживающих по ночам в одиночку.

Похищение Джона Доусона взбудоражило всю страну. Английская армия на двое суток ввела комендантский час, обыскивался каждый дом, были арестованы сотни подозрительных. Танки заняли перекрестки, на крышах домов были установлены пулеметы, по углам улиц возникли заграждения из колючей проволоки. Вся Палестина превратилась в огромную тюрьму, а внутри нее находилась другая тюрьма, поменьше, в которой был надежно спрятан заложник.

Верховный Комиссар Палестины выступил с кратким, устрашающим заявлением. Он пригрозил, что все население будет нести ответственность, если террористы убьют капитана Его Величества Джона Доусона. Людей обуял страх, у всех на устах было мерзкое слово «погром».

— Неужели вы полагаете, что они пойдут на это?

— Почему бы и нет?

— Англичане? Англичане могут устроить погром?

— Почему бы и нет?

— Они не осмелятся.

— Почему бы и нет?

— Мировое общественное мнение не потерпит этого.

— Почему бы и нет? Вспомните Гитлера: общественное мнение терпело его довольно долго.

Положение было тяжелым. Сионистское руководство призывало к сдержанности, оно вступило в контакт со Стариком и умоляло его ради блага всей нации не заходить слишком далеко. Поползли слухи о репрессиях, о погроме, поговаривали, что расплачиваться придется ни в чем неповинным людям.

Старик ответил, что, если Давида бен Моше повесят, то Джон Доусон умрет. Если Движение уступит, то англичане восторжествуют. Они расценят это как свидетельство нашей слабости и неспособности к действию. Как будто мы говорим им: «Продолжайте, перевешайте всех молодых евреев, которые восстают против вас!» Нет, Движение не сдастся. Англичане понимают только язык насилия. Человек за человека, смерть за смерть.

Вскоре весь мир был встревожен. Крупнейшие газеты Лондона, Парижа и Нью-Йорка излагали вкратце эту историю, выражая сочувствие Давиду бен Моше. Десятки специальных корреспондентов прибыли в Лидду, вновь Иерусалим стал центром Вселенной.

В Лондоне мать Джона Доусона посетила министерство колонии. Она требовала помиловать Давида бен Моше, чья жизнь оказалась связанной с жизнью ее сына. Мрачно улыбаясь, государственный секретарь по делам колонии сказал ей: «Не беспокойтесь. Вы не знаете этих евреев, они никогда не осмелятся. Они кричат и галдят, поднимают ужасный шум, но им страшно своих собственных слов. Не бойтесь, ваш сын не умрет».

Верховный Комиссар был настроен менее бодро. Он послал телеграмму в министерство колоний рекомендуя проявить милосердие. Он считал, что такой жест склонил бы мировое общественное мнение на сторону англичан.

Секретарь лично ответил по телефону на его запрос. Рекомендация изучалась на заседании правительства. Двое членов кабинета согласились с ней, но остальные отвергли помилование. Они ссылались не только на политические причины, но и на престиж самой Короны. Помилование будет истолковано как признак слабости, оно может послужить стимулом для новоявленных молодых идеалистов в других частях империи. Люди скажут: «В Палестине группа террористов продиктовала свою волю Великобритании». Секретарь также добавил: «Мы станем посмешищем в глазах всего мира. Не забывайте и о реакции в Палате Общин. Оппозиция только и ждет такого случая, чтобы скинуть нас».

— Итак, вы отказываетесь? — спросил Верховный Комиссар.

— Да.

— А как насчет Джона Доусона, сэр?

— Они не осмелятся.

— Сэр, я позволю себе не согласиться.

— Вы имеете право на собственное мнение.

Несколько часов спустя официальное иерусалимское радио объявило, что казнь Давида бен Моше состоится в тюрьме Акры на рассвете следующего дня. Семье приговоренного разрешено проститься с ним, население призывается к спокойствию.

Потом передали остальные новости дня: «В ООН близятся дебаты по вопросу о Палестине. В средиземном море были задержаны два судна с нелегальным иммигрантами, пассажиры интернированы на Кипре. Автомобильная катастрофа в Натании: один человек погиб, двое ранены. Прогноз погоды на завтрашний день: тепло, ясно, видимость неограниченная… Мы повторяем первое сообщение: Давид бен Моше, приговоренный к смерти за террористическую деятельность, будет повешен…»

Диктор не упомянул о Джоне Доусоне. Однако измученные слушатели понимали: «Джон Доусон умрет вместе с Давидом бен Моше». Движение сдержит свое слово.

— Кто убьет его? — спросил я Гада.

— Ты, — ответил он.

— Я? — воскликнул я, не веря своим ушам.

— Ты, — повторил Гад. — Это приказ Старика.

Казалось, меня ударили кулаком в лицо. Земля разверзлась под моими ногами, и я рухнул в бездну, где царил вечный ужас.

— Это война, — говорил Гад.

Его голос доносился словно издалека, я едва разбирал слова.

— Это война. Не терзай себя.

Я продолжал падать, голова кружилась. «Завтра я убью человека, — подумал я. — Я убью человека, завтра».

Меня зовут Элиша. В то время мне было восемнадцать лет. Гад завербовал меня для Движения и привез меня в Палестину. Он сделал меня террористом.

Я встретил Гада в Париже куда приехал прямо из Бухенвальда сразу после войны. Когда американцы освободили Бухенвальд, они предложили отправить меня домой, но я отказался. Мне не хотелось воскрешать детство, увидеть наш дом в чужих руках. Я знал, что мои родители погибли, мой родной город оккупирован русскими. Какой смысл возвращаться обратно? «Нет, спасибо, — сказал я, — мне не хочется домой».

— А куда же ты хочешь поехать?

Я сказал, что не знаю, мне, вообще-то, безразлично.

Пробыв пять недель в Бухенвальде, я сел в поезд, идущий в Париж. Франция предоставила мне убежище, и, едва я добрался до Парижа, комитет по делам беженцев отправил меня на месяц в молодежный лагерь в Нормандии.

Когда я вернулся из Нормандии, та же организация подыскала мне меблированную комнату на Рю де Маро и начала платить пособие, которое покрывало мои повседневные расходы и стоимость уроков французского языка. Я брал их каждый день, кроме субботы и воскресенья, у некоего усатого месье, как его звали — я позабыл. Я хотел овладеть языком в достаточной мере, чтобы записаться на курс философии в Сорбонне.

Изучение философии привлекало меня потому, что я хотел понять значение событий, жертвой которых я стал. В концентрационном лагере, в гневе и отчаянии, я возопил против Бога и против человека, который, казалось, унаследовал только жестокость своего создателя. Теперь я стремился беспристрастно переоценить свой бунт, взглянуть на него с позиций сегодняшнего дня.