Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

Эли Визель

Лауреат Нобелевской премии Мира

НОЧЬ

РАССВЕТ

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

три повести

Ночь

с предисловием Франсуа Мориака

Памяти моих родителей и младшей сестры Циппоры

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ко мне часто приходят иностранные журналисты. Я опасаюсь этих визитов. С одной стороны, меня снедает желание выложить все, что у меня на сердце. С другой стороны, я боюсь вложить оружие в руки интервьюера, ведь мне ничего не известно о его позиции по отношению к Франции. Во время таких встреч я всегда держусь настороже.

В то утро молодой израильтянин, пришедший брать интервью для тель-авивской газеты, сразу завоевал мою симпатию, и наш разговор вскоре принял личный характер. В ходе беседы мы заговорили об оккупации. Далеко не всегда наибольшее влияние на нас оказывают именно те события, в которые мы были непосредственно вовлечены. Я признался моему юному посетителю, что ничего из того, что я видел в эти мрачные годы, не оставило столь глубокого следа в моей памяти, как эти эшелоны на вокзале Аустерлиц, битком набитые еврейскими детьми. И ведь я сам их даже не видел. Моя жена рассказала мне о них, ее голос до сих пор полон ужаса. В то время мы ничего не знали о нацистских методах истребления. Да и кто мог вообразить такое! И однако, то, как этих малюток отрывали от их матерей, превосходило все, что нам тогда казалось возможным. Я уверен, что в тот день я впервые прикоснулся к тайне зла. Открытие этой тайны должно было положить конец одной эре и дать начало другой. В восемнадцатом столетии в сознании человека Запада зародилась мечта. Казалось, что ее первые проблески мелькнули в 1789 году, и до 2 августа 1914 года, в связи с прогрессом просвещения и научными открытиями, она крепла и крепла. Эшелоны, груженные детьми, обратили для меня эту мечту во прах. И все же, мне в голову не могло прийти, что эти дети станут топливом для крематориев.

Вот о чем я рассказывал молодому журналисту. И когда я сказал со вздохом: «Как часто я думал о тех детях!» — он ответил: «Я был одним из них». Он был одним из них. Он видел, как его мать и любимая маленькая сестричка, и вся его семья, кроме отца, исчезли в печах, пожиравших живых людей. А что касается отца, то день за днем мальчик был вынужден наблюдать за его мучениями, его агонией и смертью! Ее обстоятельства описаны в этой книге, и я предоставляю читателю самому ознакомиться с ними, так же как с невероятной историей спасения самого ребенка. Я думаю, что эта книга привлечет не меньше читателей, чем «Дневник Анны Франк».

Это личное свидетельство появилось вслед за множеством других, описывающих преступление, о котором, казалось бы, мы уже знаем все, что только можно узнать. И все-таки, я утверждаю, что эта повесть совершенно особенная и неповторимая. Участь евреев Сигета, маленького трансильванского городка, их слепота перед лицом судьбы, которой они еще могли избежать, необъяснимая пассивность, с которой они ей покорялись. Они были глухи к предупреждениям и мольбам очевидца, который сам чудом спасся от казни. Он рассказал им о том, что видел своими глазами, но они отказывались слушать, объявили его сумасшедшим. Всего этого хватило бы, чтобы написать книгу, единственную в своем роде.

Однако, меня больше всего поразила другая сторона этой книги. Мальчик, от лица которого ведется рассказ, был одним из избранных Богом. С тех пор, как пробудилось его сознание, он жил только для Бога. Взращенный на Талмуде, он стремится проникнуть в тайны Кабалы, всей душой он предан Вечному. Задумывались ли мы когда-нибудь о страшных последствиях смерти Бога в душе ребенка, внезапно столкнувшегося с абсолютным злом? На фоне других злодеяний, эти последствия не так заметны, не так бросаются в глаза, но именно они ужаснее всего для человека, имевшего веру.

Попытаемся вообразить, что пережил тот мальчик, когда смотрел, как в небо подымаются кольца черного дыма из печи, в которую вот-вот должны были бросить его мать и сестру, вместе с тысячами других людей?

«Никогда мне не забыть эту ночь, первую лагерную ночь, превратившую всю мою жизнь в одну сплошную ночь, трижды проклятую за семью печатями памяти. Никогда мне не забыть этот дым. Никогда мне не забыть лица маленьких детей, на моих глазах обратившихся в облачка дыма и в безмолвное голубое небо.

Никогда мне не забыть этого пламени, навеки испепелившего мою веру. Никогда мне не забыть той ночной тишины, навсегда лишившей меня воли к жизни. Никогда мне не забыть эти минуты, убившие во мне моего Бога и мою душу, обратившие в прах мои мечты. Никогда мне не забыть об этом, даже если я буду осужден жить вечно, как сам Господь. Никогда».

Тогда я понял, что в молодом израильтянине так притягивало меня: этот взгляд, как у Лазаря, воскрешенного из мертвых, все еще узника мрачной темницы, где он скитается, спотыкаясь о бесстыдно обнаженные трупы. Для него в словах Ницше воплотилась физическая реальность: Бог умер, Бог любви, доброты и сострадания, Бог Авраама, Исаака и Иакова. Бог скрылся навсегда от глаз этого мальчика, скрылся в дыму человеческого жертвоприношения, учиненного во имя Расы, самого ненасытного из идолов. А сколько еще праведных евреев испытали смерть Бога в своей душе! В тот день, один из самых страшных даже среди дней сплошного ужаса, когда мальчик смотрит, как вешают (!) другого мальчика, с глазами печального ангела, он слышит за своей спиной стон: «Где же Бог? Где же Он теперь?» И голос внутри него ответил: «Где Он? Вот Он — Он висит на этой виселице»…

В последний день еврейского года мальчик присутствует на торжественной молитве в честь Рош-Гашана. Он слышит, как тысячи рабов восклицают в один голос «Благословенно будет Имя Превечного». Еще недавно он бы тоже склонился, и с каким благоговением, каким трепетом, какой любовью. Но в этот день он не преклонился. Человек, мучения и унижения которого произошли все, что могут вынести тело и дух, отвергает слепое и глухое божество.

А я, который верил, что Бог есть любовь? Что я должен был ответить моему юному собеседнику? Его темные глаза все еще хранили ту ангельскую печаль, что отразилась в тот день на лице повешенного ребенка. Что мне было сказать ему? Может быть, заговорить с ним о другом израильтянине, его брате, которого он напоминал — о Распятом, чей Крест покорил весь мир. Сказать ему, что камень преткновения для его веры стал краеугольным камнем моей религии, и что взаимосвязь между Крестом и людским страданием является в моих глазах ключом к той неразрешимой тайне, столкнувшись с которой, рухнула его детская вера? И все же, Сион восстал из дыма крематориев и могильного тлена. Еврейский народ возродился из праха тысяч погибших, и благодаря им, он снова жив. Нам не дано знать цену даже одной капли крови, одной слезинки. Милосердие бесконечно. Если Предвечный Вечен, последнее слово для каждого из нас принадлежит Ему. Вот что я должен был сказать этому еврейскому мальчику. Но я мог лишь обнять его, рыдая.

Его прозвали Моше Педель[1], будто он никогда в жизни не имел фамилии. Служка в хасидской синагоге, он был очень беден и жил скромно. Евреи Сигета, маленького городишка в Трансильвании, где я провел мое детство, относились к нему очень нежно. Вообще-то мои сограждане хотя и помогали беднякам, не слишком к ним благоволили. За исключением Моше Педеля. Он ни разу никого не затруднил, никого не стеснил своим присутствием. Непревзойденный мастер в искусстве быть незаметным, он умел казаться невидимым.

Внешне неуклюжий, точно клоун, по-детски застенчивый, он вызывал улыбки. Я любил его огромные, задумчивые глаза, их пристальный взгляд, устремленный вдаль. Разговаривал он мало. Часто пел или, скорее, напевал. В обрывках песен слышался рассказ о страданиях Божества, об изгнанном Провидении, которое, как учит Кабала, ожидает освобождения именно в таких людях.

Я познакомился с ним в конце 1941 года. Мне исполнилось двенадцать. Я глубоко верил. Днем я изучал Талмуд, а вечером бежал в синагогу, чтобы оплакать разрушение Храма.

Однажды я попросил отца подыскать мне учителя, который руководил бы моими занятиями Кабалой.

«Ты слишком молод для этого, Маймонид говорит, что только достигнув тридцати, можно осмелиться вступить в опасный мир мистицизма. Изучи вначале основные предметы, доступные твоему пониманию».

Мой отец был культурным, отнюдь не сентиментальным человеком, никогда, даже дома, не проявлявшим своих эмоций. Он больше занимался окружающими, чем собственной семьей. В еврейской общине Сигета отец пользовался величайшим уважением. С ним часто советовались как по делам общины, так и по личным нуждам. Нас было четверо детей: старшая Гильда, затем Беа, я — третий, единственный сын, и наша младшая — Циппора.