Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай
Этот спор длился долго. Я чувствовал, что спорю не с ним, а с самой смертью, со смертью, которую он уже избрал для себя.
Завыли сирены. Тревога. Огни заметались по лагерю. Охранники пинали нас к блокам. В один миг на сборном плацу никого не осталось. Мы только обрадовались, что не надо больше торчать снаружи на ледяном ветру, и повалились на нары. Нары были в несколько этажей. На котлы с супом у входа никто не обратил внимания. Спать, только спать, больше ничего не имело значения.
Я проснулся, когда уже наступил день. И тут я вспомнил, что у меня есть отец. Когда началась тревога, я последовал за толпой, ничуть не беспокоясь о нем. Я знал, что он на пределе своих сил, на пороге гибели, и все же я бросил его.
Я пошел искать отца.
И в ту же минуту в мой мозг прокралась мысль: «Хоть бы не найти его! Избавиться бы от этого мертвого груза, чтобы я мог изо всех сил бороться за свою жизнь, заботиться только о себе». Я немедленно устыдился себя, устыдился навсегда.
Я бродил несколько часов и не мог найти его. Потом я зашел в блок, где выдавали черный «кофе». Люди становились в очередь и дрались.
За спиной у меня раздался жалобный, умоляющий голос: «Элиэзер… сынок… принеси мне… капельку кофе…»
Я подбежал к отцу.
«Папа! Я тебя так долго искал… Где ты был? Ты спал? Как ты себя чувствуешь?»
Он горел в лихорадке. Словно дикий зверь, я проложил себе путь к котлу с кофе. Мне удалось принести полную кружку. Я отпил глоток, остальное отдал ему. Мне не забыть, какой благодарностью сияли его глаза, когда он проглотил кофе. Этими несколькими глотками горячей воды я доставил ему, наверное, больше счастья, чем за все мое детство.
Он лежал на нарах, мертвенно-бледный, сотрясаемый дрожью, с пересохшими губами. Я не смог долго пробыть около него — приказали освободить место для уборки. Только больным разрешалось остаться.
Мы находились снаружи около пяти часов. Выдали суп. Как только разрешили вернуться в блоки, я побежал к отцу.
«Ты что-нибудь ел?» — «Нет». — «Почему?»
«Нам ничего не дали… сказали, что раз мы больны, то все равно скоро умрем, и нечего тратить на нас еду. Я больше не могу…»
Я отдал ему остатки моего супа, но с тяжелым сердцем. Я чувствовал, что отдаю суп против воли. Я выдерживал испытание не лучше, чем сын рабби Элиягу.
Он слабел день ото дня, его взгляд тускнел, лицо приобретало оттенок увядших листьев. На третий день по прибытии в Бухенвальд всех отправили в душ. Даже больных, тех, кто не смог пройти в прошлый раз.
На обратном пути из душевых нам пришлось долго прождать снаружи, пока в блоках не закончили уборку.
Завидев вдалеке отца, я побежал ему навстречу. Он прошел мимо меня, как призрак, не останавливаясь и не взглянув на меня. Я окликнул его. Он не обернулся. Я бросился за ним вслед: «Папа, куда ты бежишь?»
Он взглянул на меня на мгновение отрешенным, мечтательным взглядом. Это было словно не его лицо. Только на мгновение, и он побежал дальше.
Скошенный дизентерией, мой отец лежал на своей койке рядом с пятью другими инвалидами.
Я сидел около него, присматривая за ним, и не решался поверить, что он снова ускользнет от смерти. Тем не менее, я, как мог, старался обнадежить его.
Неожиданно он приподнялся на койке и прижался пылающими губами к моему уху: «Элиэзер… мне надо сказать тебе, где искать золото и деньги, которые я закопал… в погребе… ты знаешь…»
Он заговорил все чаще и чаще, как будто боялся, что не успеет рассказать мне. Я пытался объяснить ему, что это еще не конец, что мы вместе вернемся домой, но он не слушал. Он больше не мог меня слушать, его силы иссякли. Струйка слюны, перемешанной с кровью, сбегала с его губ. Он прикрыл глаза, его дыхание прерывалось.
За хлебный паек мне удалось поменяться койками с заключенным, соседом моего отца. В полдень пришел врач. Я подошел к нему и сказал, что мой отец очень болен.
«Веди его сюда!»
Я объяснил, что он не может стоять. Но врач и слышать ничего не хотел. Кое-как я притащил отца к нему. Тот взглянул на него, потом спросил коротко: «Что ты хочешь?»
«Мой отец болен, — ответил я за него. — Дизентерия…»
«Дизентерия? Это не мое дело. Я хирург. Отойди. Дай место другим».
Протесты не помогли.
«Я не могу, сынок… Отведи меня обратно на койку…»
Я отвел его обратно и помог улечься. Он дрожал.
«Попробуй поспать немного, папа. Постарайся уснуть…»
Он дышал часто и с трудом. Его глаза были закрыты, но я был уверен, что он видит, что он теперь все видит насквозь.
В блок зашел другой врач, но мой отец не встал. Он знал, что это бесполезно.
К тому же, этот врач пришел только для того, чтобы доконать больных. Я слышал, как он орал на них, что они лентяи и просто хотят валяться в постели. Мне захотелось схватить его за горло и придушить. Но у меня не оставалось ни сил, ни мужества. Я был прикован к смертному одру моего отца. У меня заболели руки, так я их стиснул. О, задушить бы врача и остальных! Сжечь весь мир! Убийцы моего отца! Но крик застрял у меня в горле.
Когда я вернулся с раздачи хлеба, я застал отца плачущим, как ребенок: «Сынок, они меня били!»
«Кто?»
Я подумал, что он бредит.
«Гим, француз… и поляк… они били меня».
Еще одна рана на сердце, еще одна ненависть. Утрачена еще одна жизненная опора.
«Элиэзер… Элиэзер… скажи им, чтобы они меня не били… Я ничего не сделал… Почему они опять меня побили?»
Я начал ругать его соседей. Они посмеялись надо мной. Я обещал им хлеб, суп. Они хохотали. Потом они рассердились. Они заявили, что больше не могут терпеть моего отца, так как он не в состоянии выходить наружу, чтобы оправляться.
На следующий день он пожаловался, что они забрали его хлебный паек.
«Пока ты спал?»
«Нет, я не спал. Они набросились на меня. Они схватили мой хлеб… и они снова избили меня… Я больше не могу это вынести… каплю воды…»
Я знал, что ему нельзя пить. Но он так долго умолял меня, что я дал ему воды. Вода для него была самым страшным ядом, но что еще я мог для него сделать? С водой ли, без воды, все равно это скоро кончится…
«Ты хоть пожалей меня..»
Чтобы я пожалел его! Я его единственный сын!
Так прошла неделя.
«Это, кажется, твой отец?» — спросил староста блока.
«Да».
«Он очень болен».
«Врач даже не подошел к нему».
«Теперь врач не может ничего для него сделать. И ты тоже не можешь».
Он положил свою огромную волосатую ручищу мне на плечо и добавил: «Послушай меня, мальчик. Не забывай, что ты в концентрационном лагере. Здесь каждый человек должен бороться за себя и ни о ком другом не думать. Даже о своем отце. Здесь нет ни отцов, ни братьев, ни друзей. Каждый живет и умирает в одиночку. Я дам тебе маленький совет — не отдавай свой хлебный паек и суп твоему старому отцу. Ты ему уже ничем не поможешь. А себя ты убиваешь. Наоборот, ты бы должен съедать его порцию».
Я слушал его, не перебивая. «Он прав», — думал я в глубине души, хотя и не осмеливался признаться себе в этом. «Уже слишком поздно спасать твоего старого отца, — говорил я себе. — Тебе следует съедать два хлебных пайка, две порции супа».
Всего доля секунды, а я уже чувствовал себя виноватым. Я побежал раздобыть немного супа для отца. Но он не хотел супа. Он хотел только воды.
«Не пей воду… съешь немного супа…»
«Я горю… почему ты так жесток ко мне, сынок? Воды…»
Я принес ему воды. Потом я вышел из блока на перекличку, но вернулся обратно. Я взобрался на верхнюю койку. Инвалидам разрешалось оставаться в блоке. Раз так, то я сам буду инвалидом, я не оставлю своего отца.
Кругом стояла тишина, нарушаемая только стонами. Перед блоком эсэсовцы отдавали приказания. Между койками проходил офицер. Отец стал умолять меня: «Сынок, воды… Я весь горю… живот…»
«Тихо там!» — заорал офицер.
«Элиэзер, — продолжал отец, — воды…»
Офицер подошел к нему и закричал, чтобы он замолчал. Но мой отец не слышал его. Он по-прежнему звал меня. Офицер отвесил ему по голове сильный удар дубинкой.
Я не шевельнулся. Я боялся. Мое тело боялось, что и его ударят.
Тогда отец прохрипел что-то, это было мое имя: «Элиэзер».
Я видел, что он все еще прерывисто дышит.
Я не шевелился.
Когда я спустился вниз после переклички, я заметил, что его губы дрожат, как будто он что-то бормочет. Я больше часа простоял над ним, запечатлевая в памяти его залитое кровью лицо, его разбитую голову.
Потом я улегся спать. Я взобрался на свою койку над моим отцом, который все еще жил. Было 28 января 1945 года.
Я проснулся на рассвете 29 января. На месте моего отца лежал другой инвалид. Наверное, отца забрали еще до рассвета и отнесли в крематорий. Возможно, он еще дышал.
На его могиле не читали молитв. В его память не зажигались свечи. Его последним словом было мое имя. Зов, на который я не ответил.
