Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов
— Я решил, что лучше сразу сказать правду.
Я смотрю на него: он обижен, но мне нужен кусок плоти, вернуть пролитую кровь. А он так мучается, он не виноват, какой уж есть: смирись, смирись с моими нервными тиками, для него это просто непроизвольное сокращение мышц.
Я хочу сказать, что его просто не научили, как должны вести себя двое, если любят, стараться не обижать друг друга, но я не уверена, что знаю сама — как. Как любит добрая женщина. Я сейчас никакая не добрая. Кожа онемела, обескровилась, будто гриб. А я-то думала, что приноровлюсь. Он слишком человек.
— Я провожу тебя до метро. — Он не справляется, он не верит, что выяснением отношений можно чего-то добиться, он хочет избавиться от меня. А всего-то нужно подойти ко мне и погладить, разве непонятно? Он будет ждать, пока я остыну — он так это называет. Но если я уйду — больше не вернусь.
На улице я надеваю солнечные очки, хотя солнце уже заходит. Я иду, насупленная, не смотрю на него, я не могу на него смотреть. Очертания тротуара снова ускользают, я с трудом его придавливаю ногами, а он прогибается подо мною, словно матрас. Он действительно собирается проводить меня до метро, чтобы я исчезла, он даже не попытается меня остановить. Я касаюсь его руки.
— Ты не хочешь поговорить?
— Ты просто хочешь со мной порвать, — говорит он. — И тебе нужен повод.
— Это неправда, — говорю я. — Если бы мне был нужен такой повод, я бы давно за него ухватилась. — Мы сворачиваем в скверик — посередине памятник: всадник на лошади, весь облепленный голубями.
— Ты преувеличиваешь, — говорит он. — Ты всегда все преувеличиваешь.
— Да ладно, я примерно знаю, как это было. Ты выпил пару бокалов, и тебе захотелось ее поиметь, вот и все.
— Какая ты проницательная, — говорит он. И он не шутит, он по правде считает, что на меня напала редкая проницательность. Он тянет руку и снимает мои очки, чтобы видеть лицо.
— Не прячь глаза, — говорит он.
Солнце заходит, и я щурюсь. Лицо его разрастается, темнеет, как бумажный цветок в воде. Я вижу, как он выкидывает щупальца: я наблюдаю, как они ползут по моему плечу.
— Лучше бы я тебя не любила, — говорю я.
Он улыбается, его волосы блестят в свете фонарей, галстук то расцветает, то тускнеет, у него азиатское лицо, непроницаемое, как баклажан. Я крепче сжимаю ручки саквояжа, делаю фокус резче.
Он целует мои пальцы: он считает, мы все исцелены. Он верит в амнезию, он не станет вслух вспоминать. И с каждым разом боль будет все тише.
Когда я спускаюсь вниз к кассам метро, мне уже легче. Руки мои движутся, обменивают круглые серебряные диски на продолговатые карточки. Раз так можно делать и всем ясно, что это означает, может, еще есть шанс. Если бы мы так могли: я бы дала ему камешек, цветок, и он бы понял, точно бы перевел. И ответил бы мне и вручил…
Я снова раздумываю о том, что нужно купить ему стаканы и большое банное полотенце. Но уже в электричке я проезжаю одну станцию, другую, постепенно возвращаюсь к теплице 7-Б. Скоро я войду туда и увижу растения, которые приноровились походить на камни. И я думаю про них: они растут молча, прячась в сухой земле, маленькие события, нолики, ничего не вмещают, кроме самих себя: никакого подсчета калорий, округлые, ласкают взгляд, и потом раз — и нету. Интересно, как они это делают, сколько уйдет времени.
Могила знаменитого поэта
Пару раз мы встрепенулись, но напрасно. Мы проезжаем на автобусе крошечные городки: может, здесь, но нет, и мы едем дальше, но опять нет, мелькают безликие лавки, дома вдоль дороги, никаких указателей. Даже когда мы наконец приехали, мы все равно не уверены. Мы глядим из окна автобуса — есть тут указатели или нет? Водитель ждет.
— Похоже, здесь, — говорю я. У меня есть карта.
— Лучше спросить у водителя, — говорит он. Не доверяет мне.
— Я хоть раз ошиблась? — говорю я, но все же спрашиваю у водителя. И снова я права, и мы сходим с автобуса.
Тесная улица с плоскими серыми фасадами, окна занавешены белым кружевом, стены домов утесами возвышаются над узкими тротуарами, никаких газонов. На улице пустынно: по крайней мере, никакого наплыва туристов. Я голодна, мы ехали все утро, но ему важнее сначала отыскать гостиницу — ему всегда нужна база, дом. Прямо перед нами здание с вывеской “Гостиница”. Мы задерживаемся у дверей, приглаживаем волосы, поправляем одежду. Он с хрустом затаскивает наш чемодан по ступенькам, а дверь закрыта. Возможно, теперь здесь паб.
В надежде, что гостиница найдется подальше, мы спускаемся по холмистой улице, идем вдоль длинной каменной стены, пересекаем дорогу. За углом тротуар кончается. Мимо проезжают машины, будто им есть куда ехать.
У подножья холма вдоль набережной — киоски и скособоченный гостиничный домик, оттуда доносится музыка, хохот.
— Похоже, туристов нету, — радуюсь я.
— Тогда почему гостиница? — спрашивает он, а я не нахожусь с ответом. Он заходит в гостиницу. Вскоре возвращается, разочарованный. Я так устала, даже не вижу моря, замка позади на холме.
— Не удивительно, что он пил, — говорит он.
— Пойду спрошу, — расстроенно говорю я. Это была его идея, пусть бы он сам и искал. Я захожу в универмаг. Там полно людей, в основном женщины, на головах шарфы, в руках — продуктовые корзинки. Они говорят, что гостиницы в городе нет, а одна подсказывает, что ее мать сдает комнаты. Она объясняет, как пройти, остальные смотрят сокрушенно. Я самый что ни на есть турист.
Мы находим дом, огромный, летняя резиденция восемнадцатого века — тогда городок еще переживал золотую пору. Скромная вывеска: комната плюс завтрак. Наконец-то нам разъяснили внятно. Парадная дверь открыта, мы заходим в холл, из гостиной появляется женщина, будто испуганная. Короткая прическа в стиле сороковых — правда, волосы седые и странные залысины. Женщина дружелюбная, даже сверх меры: да, говорит, она может сдать комнату. Я спрашиваю, понизив голос, где находится могила.
— Очень близко, из окна увидите, — говорит женщина, улыбается — знала, что мы спросим, — и предлагает нам книжку о городе, с картой достопримечательностей, где указан его дом и прочее. Она находит книгу, а потом говорит, что покажет нам комнату, и прытко взлетает по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой кирпичного цвета. Комната большая, прохладная, с высоким потолком, обои в цветочек, рамы и косяки выкрашены в белый. Вместо занавесок — ставни. Здесь три кровати, и множество комодов и буфетов, словно в кладовке. Громоздкое бюро загораживает когда-то роскошный камин. Мы говорим: прекрасная комната, мы согласны.
— А могила — вверх по холму, — говорит женщина, указывая через окно, и мы видим купол церкви. — Я уверена, вам понравится.
Я переодеваюсь в джинсы и ботинки, а он ходит и выдвигает все ящики: ищет, не прячется ли где засада или чтиво. Ничего не находит, и мы покидаем комнату.
Мы передумали идти к церкви — он как-то говорил, что церковь так себе, — и отправляемся на кладбище. Должно быть, здесь часто идут дожди: все затянуто плющом, кладбище утопает в некошеной траве — сочной, светлой. Между могилами, словно звериные тропы, проторены дорожки. Сами могилы ухожены, почти на всех трава пострижена, и свежие цветы в круглых подставках с дырочками. И только три старушки ходят по кладбищу с охапками цветов — гладиолусы, хризантемы. Они ходят от могилы к могиле, выдергивают старые цветы и рассаживают свежие, невозмутимо, как стюардессы. Мы им безразличны, они не заговаривают с нами, но и не избегают. Мы — чужие, мы просто ландшафт.
Мы довольно быстро находим нужную могилу: согласно книге-путеводителю, только на этой могиле деревянный крест, а на остальных — каменные. Свежая краска на кресте, в цветнике, на манер английского сада, высажены миниатюрные мускусные розы и бегонии, бордюр из лобулярии неважно смотрится. Я размышляю, кто бы мог высадить его — уж наверняка не она. Три старушки побывали и тут: поставили желтоватую вазу, тусклую, как стаканчик в коробке с крупой. В вазе — оранжевые далии и неизвестные розовые цветы с острыми лепестками. Мы обходимся без церемоний — мы не купили цветов. Замираем в недолгом трауре, затем отходим от могилы: выше по холму — ажурная железная скамья, мы идем к ней. Сидим на солнце, слушаем мычание коров в поле за дорогой и бормотание старушек: мы видим, как они склоняются над могилами и ковыряются в земле, их цветастые платья развеваются на легком ветерке.
— И вовсе тут не плохо, — говорю я.
— Только скучно, — отвечает он.
Мы совершили то, ради чего сюда приехали, в нашем распоряжении весь день. Скоро мы покидаем кладбище, идем по центральной улице, рассеянно держась за руки, заглядывая в витрины редких магазинов: ювелирный, с баснословными ценами, лавка с керамикой и изделиями уэльсского ткачества, замшелый магазинчик, торгующий всем на свете, включая юмористические журналы с голыми девочками. И его книги. В витрине, среди подарочных чашек, карт и тусклых кулонов, выглядывает его фотография в рамке — лицо в полупрофиль. Мы покупаем два мороженых, залежалых и мыльных.
